Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море Страница 50

Отец грустно улыбнулся.

— Да, это так… это так… — сказал он.

Он перешагнул через каменный бордюр, как будто для того, чтобы снова приняться за работу, но затем передумал и опять ступил на дорожку.

— Дольше ждать немыслимо, — сказал он, — надо что-то предпринять.

— Что?

— Не знаю, надо попробовать навести справки. Пойти в мэрию или в префектуру… Там должны быть сведения из других районов.

Мать удивилась, видя его возбуждение.

— Но к кому там обратиться?

Отец напряженно думал, наморщив лоб, полузакрыв глаза.

— Знаешь, сходи к Вентренье, — вдруг сказал он. — Вентренье сделает, что нужно. Не такое уж это одолжение. Ведь когда он оказался в затруднительном положении, он обратился к нам.

Мать даже не пошла в дом, она сняла передник, повесила его на сучок и поспешила в мэрию.

Вентренье был там. Он объяснил, что в префектуре Роны создано особое бюро по оказанию помощи беженцам, и тут же попытался позвонить туда по телефону. Но ему не удалось соединиться, и он обещал, если что-либо узнает, сразу известить ее.

Мать вернулась домой, и снова началось мучительное ожидание.

Письмо Гиймена растревожило их.

Отец несколько раз ходил на угол; за завтраком оба не могли притронуться к еде.

Мать еще не успела убрать со стола, как пришел Вентренье.

— Я на минутку, — сказал он матери, подвинувшей ему стул. — Иду завтракать.

— Ну как, узнал что-нибудь? — спросил отец.

— Я соединился с Лионом. Один из служащих очень любезно объяснил мне, что они главным образом заняты устройством беженцев из оккупированной зоны, которым нельзя вернуться домой. Кроме того…

Он замолчал со смущенным видом. Мать не вытерпела:

— Что, кроме того?

Он сказал очень тихо, словно нехотя:

— Что касается остальных, то, как я и думал, почти все уже вернулись.

Молчание.

Голова отца медленно клонится к столу. Положив локти на клеенку, он отодвигает тарелку, сцепляет пальцы. Горбит и без того уже сутулую спину.

Мать следила за ним. Он не двигается. Она подождала еще. Он молчит, тогда она повернулась к Вентренье, который все еще стоял на пороге.

— Что же теперь делать? — спросила она.

— Служащий записал фамилию. Он обещал, если что-нибудь узнает, сейчас же позвонить. — Вентренье на мгновение запнулся и прибавил, глядя на мать: — Я сказал, что это мой племянник.

— Спасибо, большое спасибо, — сказала она.

— Помилуйте, это такие пустяки.

— Благодарю тебя, — сказал отец осипшим голосом.

— Не расстраивайтесь, на велосипеде не всегда приедешь так скоро, как хочется, — прибавил Вентренье.

— Ничего не поделаешь, да, все это время…

— По-моему, если бы с ним что случилось, это бы уже знали…

Слова Вентренье повисли в воздухе. Мать проводила его до крыльца.

— Если бы можно было предвидеть наперед, — сказала она.

— Ну, разумеется, тогда бы…

Он замолчал. Она знает, что он собирался сказать. Но он замолчал, и она вздохнула:

— Я сама виновата, если бы я вас послушалась…

Вентренье остановил ее.

— Не упрекайте себя, — сказал он. — На севере очень, очень многие из оставшихся были убиты дома во время бомбежек. Ничего нельзя было предвидеть.

Он долго-долго жал ей руку… Как на похоронах, когда уходят с кладбища.

Эта мысль не оставляла ее, пока он удалялся, чернея на фоне густой зелени и синих теней сада.

Калитка стукнула.

Тишина.

Мать вернулась на кухню. Задернула за собой штору, после яркого света она не сразу привыкла к полумраку.

Отец не двинулся с места. Можно подумать, что он уснул, но она знала, что он не спит.

Машинально, не отдавая себе отчета в том, что делает, она стала варить кофе.

Она покойна, ей уже даже почти не больно. Или, вернее, где-то глубоко внутри притаилась огромная глухая боль, пожалуй, даже чуть приятная. Дремлющая боль, которая ждет минуты, чтобы встрепенуться.

Мать это знает. Она знает, от чего эта боль встрепенется и истерзает тебя. Что-то должно случиться. Придет телеграмма, или жандарм, или Вентренье, или еще кто-нибудь и сообщит, что Жюльен умер в ту ночь, когда она почувствовала, как ее словно ножом полоснуло по живому телу.

Тогда она будет знать, что убила своего сына.

Ведь это она настояла, чтобы он уехал.

Теперь ей даже не хотелось плакать. Эта мысль не покидала ее. Все ясно, все понятно. Сомнений нет: она сама убила своего сына. Отец тоже это знает, вот почему он упорно не желает смотреть ей в глаза.

Когда придет эта весть, она даже не дрогнет. Ее тело — она это чувствует — старая, отслужившая машина, которая сама по себе остановится и перестанет работать в то самое мгновение, когда погаснет огонек надежды, который и сейчас уже чуть теплится.

Она налила кофе в чашки. Поставила сахар на стол и села.

Отец расцепил пальцы. Чуть приподнял голову. Машинально помешивает он ложечкой в чашке и, кажется, может мешать так целую вечность.

Голосом почти твердым мать сказала:

— Ты мешаешь, а сам даже не положил сахару.

Часть пятая

60

Прошло еще три бесконечно долгих дня. Отец с матерью почти не разговаривали. Они были как растения среди других растений в их саду. Как мебель среди другой мебели на кухне. Время от времени они смотрели друг на друга и вздыхали. И все. Мать чувствовала, что жизнь постепенно уходит из них, словно ее выгоняет мысль о смерти сына, с каждым днем сильней и сильней захватывающая все их существо.

Они понемногу работали, вставали и ложились вместе с солнцем, садились за стол и притворялись, что едят.

Так прошло три дня, и вот на четвертый, когда они завтракали, хлопнула калитка.

Мать приподняла штору. Она делала это всякий раз, как хлопала калитка. Теперь она уже не бежала в сад. К ним опять приходило много народу за овощами. Но все же она каждый раз ждала и опускала штору, только убедившись, что это очередная покупательница. Потом она говорила: «Нет, Гастон, не вставай, это за овощами, я сейчас выйду».

Но сегодня, подождав несколько секунд, она вышла на крыльцо.

— Велосипедист, — сказала она, задыхаясь.

Отец догнал ее, когда она уже спускалась по лестнице.

— Это он!.. Это он!.. — кричала она. — Иди скорей, это он!

Она не могла дождаться, пока сын слезет с велосипеда. Она даже не посмотрела на него. Она так вся и припала к нему, уцепилась за него обеими руками. Смеялась, плакала, ей хотелось укусить его, хотелось сдавить в объятиях, прижать к груди так, чтобы ей стало больно.

Велосипед покатился, и они чуть не упали. Она отпустила Жюльена, а он, смеясь, сказал:

— Ну и набросилась же ты на меня, мама. Можно подумать, что я вернулся с Северного полюса.

Она оглянулась. Отец ждал у лестницы. Он улыбался, щурясь из-за солнца. Казалось, он очень спокоен, даже не удивлен.

Жюльен прислонил велосипед к скамейке и снял рюкзак, потом подошел к отцу и звонко поцеловал в обе щеки.

— Какой ты колючий, — сказал он.

Отец засмеялся. Он уже неделю не брился.

— Откуда ты? — спросил он.

— Сейчас из Лиона; я выехал в восемь утра. Приблизительно полпути меня подвез грузовик. Это было очень кстати, я совсем выдохся. Представляешь, сколько километров я отмахал.

Ему было жарко. Он похудел, под глазами были синяки. Когда он смеялся, на смуглом лице ярко белели зубы.

— Нечего стоять тут, — сказал отец. — Пошли в дом. Ты, верно, проголодался с дороги.

— Немножко. Но главное — мне хочется пить.

Мать поспешила в дом, чтобы накормить его. Кухня вдруг стала светлой, полной солнца, несмотря на закрытые ставни и опущенную штору. Все ожило или, казалось, вот-вот оживет. У матери было такое ощущение, что вместе с Жюльеном в дом ворвался какой-то сумасшедший мир.

— Я не затопила плиту, — сказала она. — Мы с отцом ели холодное, так, просто перекусили… Что тебе приготовить?

— Плевать. Поем, как и вы. Сделай мне яичницу, если яйца есть. Во всяком случае, не растапливай плиту. Это слишком долго.

Отец пошел в погреб за яйцами, а мать нарезала помидоры для салата. Когда отец вышел, она еще раз обняла сына, сидевшего за столом.

— Господи боже… Господи боже… — то и дело повторяла она.

В первые минуты старики не могли прийти в себя. Отец ходил вокруг стола, суетился.

— Сядь, Гастон, ты только мешаешь.

— Но я хочу помочь, скажи, что надо делать.

— Нет-нет, оставь, я сама.

— Ну чего вы горячку порете, — сказал Жюльен. — Нам не на пожар.

— Но уже скоро час, — заметил отец.

— Не все ли равно, который час! — крикнула мать.

Отец пожал плечами и сел на место.

— Тебе, может, и все равно, — сказал он, — но мне хочется немного отдохнуть. А долго лежать не придется, надо еще полить вечером сад и огород.