Йоханнес Зиммель - Господь хранит любящих Страница 50

Моя рана хорошо заживала, и я писал не останавливаясь. Лето выдалось дождливым, было много гроз. Такие прекрасные дни, как весной, больше не вернулись.

Я регулярно пил в эти четыре месяца, а на ночь принимал снотворное. Спал я много и беспокойно. Сибилла мне больше никогда не снилась. Должно быть потому, что дни напролет я занимался ею. Семнадцатого июля меня посетил молодой человек в роговых очках. Он представился Альфредом Петером, у него было умное лицо и хорошие манеры добропорядочного венского буржуа из квартала респектабельных вилл.

— Господин Голланд, я работаю в венском книжном издательстве. — Он назвал имя. — Я слышал, что в настоящий момент вы работаете над романом, который… который описывает пережитое вами за последнее время.

— Где вы это слышали? — спросил я.

— Оберкельнер[86] Франц рассказал мне, я иногда обедаю здесь, в отеле. Он меня знает.

— Ага, — сказал я.

— Я интересуюсь вашей рукописью. Если она закончена, не могли бы дать мне ее на прочтение?

— Я не уверен, хочу ли я вообще ее публиковать.

— Но когда вы начинали писать…

— Это было совсем другое. Тогда я был совсем плох, а теперь дело идет на поправку. Я не могу вам гарантировать, что допишу книгу до конца.

— Вы написали больше половины?

— Две трети.

— В таком случае обязательно допишете, — заверил меня господин Петер. — А когда она будет закончена, пришлите ее мне.

В день, когда он посетил меня, шел дождь. Я проводил его вниз и пошел в музыкальный магазин на Кертнер-штрассе. Здесь были кабинки, в которых можно было прослушивать пластинки. Я подумал, что было бы здорово приобрести проигрыватель. В магазине я выбрал аппарат, и в уютной кабинке поставил второй концерт Рахманинова.

Я курил и пытался думать о Сибилле. Я положил перед собой ее фотографию и смотрел на стройное тело в купальном костюме, на искрящиеся глаза и на большой смеющийся рот. Но и фортепьянный концерт не помог, я видел маленькую металлическую ячейку на Центральном кладбище. Единственное, что помогало, было только виски. Я покинул кабинку.

Продавщице я сказал:

— Вы не слишком рассердитесь, если я не буду покупать этот проигрыватель?

— Разумеется, нет. — Но она поджала губы. — Вы думали, это будет иначе?

— Да, — ответил я. — Извините меня.

15

Судебное заседание по делу Петры Венд и моему состоялось четвертого июля 1956 года в малом зале Венского окружного суда. Слушание дела заняло один день. Против меня было выдвинуто единственное обвинение в попытке махинации с паспортом. Я не хотел называть имя фальсификатора, и меня приговорили к шести месяцам условно. Этим ограничились потому, что я был иностранцем и у меня был хороший адвокат.

Петра Венд за грубый шантаж, вымогательство, за нарушение неприкосновенности жилища и мошенничество с векселями по совокупности была приговорена к полутора годам тюрьмы общего режима. На ней был строгий английский костюм серого цвета. Во время вынесения приговора она была совершенно спокойна и уравновешенна. На слушании присутствовали некоторые из ее кредиторов, которые мрачно и неодобрительно взирали на нее.

— Хотят ли подсудимые что-нибудь добавить? — провозгласил председатель суда.

Я отрицательно покачал головой.

Петра кивнула.

— Пожалуйста, госпожа Венд!

— Это касается господина Голланда… — Петра впервые за этот день бросила на меня взгляд.

В зале было очень душно. Над городом собрались грозовые облака, мне было плохо и кружилась голова. Петра Венд сказала:

— Простите за то, что я сделала, господин Голланд!

Я промолчал.

— Мне очень жаль… — Она умолкла.

Я вспомнил одно выражение, которое когда-то где-то вычитал: «Уныние и забота — корни всех злых дел».

Я сказал:

— Мы все виноваты, Петра.

— Так вы прощаете меня?

Во время нашего разговора нас снимали. Я подумал, что мне абсолютно безразлично, прощу я ее или нет, что это не имеет никакого значения, и поэтому я сказал:

— Да, я прощаю вас.

— Заседание закрыто! — возвестил судья. — Обвиняемый Голланд в зале суда освобождается из-под стражи.

Потом они провели мимо меня под стражей Петру Венд, и она еще раз кивнула мне. Внезапно мне показалось, что она чувствует себя умиротворенной и счастливой. Заботы о ее ребенке взяло на себя государство, с кредиторами все уладится, и ей предстоят полтора года покоя и мира. На самом деле ее защитил Бог. Он оградил ее от забот и уныния, потому что они — корень всякого злого дела. «Что за ерунда, — думал я, выходя из зала, — что за ерунда…»

— Господин Голланд…

Передо мной стоял доктор Гюртлер, врач, который меня оперировал:

— Поздравляю!

— Вы были на суде?

— Да, все слушание. — Он улыбался. Выглядел он намного моложе, загорелый и уверенный в себе. — Я специально приехал в город сегодня, господин Голланд. В отношении здоровья вы уже в полном порядке, да? Я хотел пригласить вас навестить меня в нашей больнице.

— С удовольствием, — ответил я.

— Сейчас у вас есть время?

Я заколебался.

— Я отвезу вас и привезу обратно в отель, господин Голланд. Я на машине.

Мне не на что было сослаться, так что я согласно кивнул.

Когда мы въехали на мост через Дунай, разразилась гроза. Начался такой ливень, что мы были вынуждены остановиться. В одночасье все потемнело. Сверкали молнии, и непрерывно гремел гром. Поднялся порывистый ветер. Гроза прошла быстро. Через десять минут уже снова просветлело. Ливень перешел в редкий затяжной дождь. Мы двинулись дальше.

Здание детской больницы было расположено на бесконечно длинной пригородной улице, у реки, между складами и фабричными корпусами — уродливое строение из красного кирпича, возведенное на рубеже веков. Интерьеры соответствовали фасадам, но были очень чистыми. Полы коридоров выложены желтой продолговатой плиткой.

Дети, которые встречались нам, вежливо здоровались, но выглядели очень худыми и бледными.

— У меня, естественно, была причина пригласить вас сюда, — сказал доктор Гюртлер, проходя вперед. — Вполне определенная причина. И я не случайно пригласил вас именно сегодня.

Он открыл белую дверь. В помещении стояли три кровати, но только одна из них была занята. На ней мирно спала девочка лет десяти. Возраст девочки определить было сложно, потому что у нее на глазах была черная повязка, которая закрывала пол-лица.

— Присаживайтесь, — предложил доктор Гюртлер, не понижая голоса.

— Но малышка…

— Она нас не слышит. Ей сделали укол морфия, и она проспит до завтрашнего утра. Когда она придет в себя, то будет уже в самолете.

— В самолете? — удивился я.

На тумбочке возле кровати сидел коричневый мишка с высунутым языком. Девочка крепко держала его за левую лапу. У нее были каштановые волосы и, как я прочитал на карточке над кроватью, звали ее Ангелика Райнер. Там было еще что-то мелко написано, но я не разобрал что.

— Завтра Ангелика полетит в Нью-Йорк. У нее внутриглазная злокачественная опухоль, которую здесь мы не можем удалить.

— Но Нью-Йорк — это не слишком дорогостояще?

— Невероятно, господин Голланд! — Казалось, этот разговор доставляет ему удовольствие, он усмехнулся и начал протирать свои очки. — Страшно дорого! Но там оперирует крупный специалист, который берется за случаи, подобные этому. Доктор Хиггинс! И еще Ангелику будет сопровождать один взрослый — это, как говорится, будет стоить целое состояние. Ровно восемьдесят тысяч шиллингов. Кстати сказать, мать Ангелики умерла. Отец работает в Винтерхафен[87].

— И чем он там занимается?

— Помогает разгружать грузовые суда, когда те приходят. Когда не приходят — ничем.

Я сказал:

— Понимаю, история как раз для меня.

— Вы же репортер. Однажды вы мне сказали, что вас интересуют только истории.

— Так и есть. Только истории и факты.

— Тогда слушайте. — Он снова водрузил очки на свои близорукие глаза и потер руки. — С полгода назад отец привел девочку к нам. Левый глаз был уже сильно поражен, правый несколько меньше. Помутнение хрусталика, нарушение зрения, головные боли, потеря чувства равновесия и так далее, и так далее.

Спящее дитя протяжно вздохнуло и пошевелилось.

— Мы оперировали, но безрезультатно. Раз. Еще раз. Потом установили: с нашими методами мы бессильны. В Европе вообще нет никого, кто смог бы ей помочь. Да, забыл упомянуть, что отец очень любит малышку. Гораздо больше, чем обычно отцы любят своих дочерей. У него это… ну, одержимость, что ли. — Теперь он старательно избегал моего взгляда. — Это, знаете ли, необычайно сильная связь между отцом и дочерью.

Я начал понимать, к чему он клонит, и ощутил дурной привкус во рту. За окном дождь прекратился.