Уильям Бойд - Нутро любого человека Страница 51

В марте покончила с собой миссис Вулф — утопилась à la Тесс в реке Уз. Приняла смерть от воды. И Джойс умер в этом году в Цюрихе, как говорят, больной, ослепший, преждевременно одряхлевший. К слову об этом:

Здоровье: в основном неплохое. Удалили два зуба, в сентябре — инфлюэнца. Слишком много пью.

Семья: и Фрейя, и Стелла на удивление благополучны. Лайонела видел за этот год только три раза — позор.

Работа: Вандерпол — ПИЗМ класса А. Трачу многие часы на испанские бюллетени. Фрейя переняла мои рецензентские обязанности в „СиД“ за 20 фунтов в неделю. Я указал на то, что делал ту же работу за 30 процентов этой суммы. Родерик и глазом не моргнул, — это он наказывает меня за отсутствие „Лета“. Написал для „Горизонта“ большую статью о Верлене (Сирил очень хвалил, однако она еще не напечатана). Кое-какие рецензии в газетах, впрочем, при 55 фунтах в месяц от ОМР плюс жалование Фрейи, плюс свалившийся на меня с неба Миро, мы сейчас обеспечены лучше, чем когда бы то ни было.

Дом: крепкие новые двери и окна на Мелвилл-роуд[121] — теперь мы спим намного спокойнее. Сны об Испании. Кто нынче пьет в „Чикоте“? Пытаюсь представить себе Париж, наполненный нацистскими солдатами.

В конечном итоге, год потрачен впустую. Я попросил Флеминга о переводе в другой отдел, но он сказал, что я представляю слишком большую ценность для Иберийского полуострова.

Друзья: Бен (как и всегда), Питер (мы немного отдалились один от другого), Ян (я, и правда, не могу не считать его другом), Дик (потерян из виду). Хотя друзья мне, в сущности не нужны, у меня есть Фрейя.

Размышления общего характера. На мне форма, я вношу крохотный вклад в завершение этой бесконечной войны. Моя профессия — писатель — временно забыта. Я платежеспособен — благодаря добровольческому резерву ВМС и Хуану Миро (и Фаустино), однако французские мои гонорары вне пределов достижимости. Нужно больше читать. Я, наконец, принялся за испанский роман Хемингуэя [„По ком звонит колокол“] — беда да и только. Что на него нашло, почему он так плохо пишет?

Решения: меньше пить. Боюсь, эта война превратит меня в алкоголика. Придумать книгу, которую мне действительно захочется написать (иными словами, забросить „Лето в Сен-Жан“, дурак ты этакий).

Любимое место: Мелвилл-роуд.

Порок: откладывание чего бы то ни было на потом.

Вера: любовь к Фрейе и Стелле.

Стремление: пройти эту войну и написать что-то действительно стоящее.

Мечтание: проехать на юг из Парижа в Биарриц, а оттуда к Атлантике — в обществе Фрейи, и чтобы в „Палэ“ меня ждал номер.

1942

Завтрак с Питером [Скабиусом]. Вид у него измученный, больной. Говорит, что его с Тесс дети живут у его родителей. В их доме в Марло он оставаться не может — там все напоминает о Тесс. Он жутко разругался с ее отцом, Клафом, который орал и визжал на Питера, они едва не подрались. Я посочувствовал: ужасная история, кошмарная трагедия. Потом Питер сказал, что готовится перейти в католичество.

Я: С какой стати?

ПИТЕР: Чувство вины. Думаю, это я так или иначе довел Тесс до смерти.

Я: Не говори глупостей. Она же не покончила с собой, правильно?

ПИТЕР: Я никогда не смогу обрести уверенность в этом. Но даже, если все вышло случайно, не сомневаюсь, — оказавшись в воде, она рада была умереть.

Я сказал, что ему нужен не пастор, а психиатр. Он ответил, что хочет вернуть в свою жизнь Бога. Я спросил, ладно, а чем тебя не устраивает Бог, с которым ты вырос — англиканский? Он слишком мягок, ответил Питер, слишком рассудителен и понимающ, да и вмешиваться, на самом-то деле, ни во что не желает — больше похож на идеального соседа, чем на божество. Мне нужно ощущать страшный гнев Господень, кару, которая меня ожидает, сказал он. А мой англиканский Бог просто примет грустный вид и устроит мне нагоняй.

— Ты посмотри на нас, — придя в отчаяние, сказал я. — Вот сидим мы с тобой, два получивших хорошее образование человека, два умудренных жизнью писателя, и разговариваем о Боге на небесах. Это же полное мумбо-юмбо, Питер, от начала и до конца. Если хочешь, чтобы тебе получшало, можешь с таким же успехом принести богу солнца Ра козла в жертву. Смысла будет ровно столько же, сколько в твоих разговорах.

Он сказал, что я не понял: если в человеке нет веры, разговаривать с ним все равно что с кирпичной стеной. Я сознаю, что его „обращение“ есть вид покаяния — наказания, в котором он нуждается. Следом Питер сказал, что пишет книгу о Тесс и их совместной жизни.

— Книгу? Биографию?

— Роман.

Сегодня мне стукнуло тридцать шесть. Означает ли это, что я теперь человек средних лет? Возможно, я вправе отложить таковое обозначение до сорока. Фрейя испекла торт со взбитыми белками (раздобыла где-то несколько самых настоящих яиц) и воткнула в него три свечи красных и шесть синих. Стелла потребовала, чтобы задуть их позволили ей. „Сколько тебе лет, папа?“ — спросила она. Я пересчитал для нее свечи и ответил: „Девять“. Фрейя взглянула на меня: „Так ты, выходит, большой мальчик?“.

Если бы не война, я, наверное, мог бы назвать себя настолько счастливым, насколько это доступно человеку. Только две змеи и угрызают меня — Лайонел и мое писательство. С Лайонелом я вижусь все реже и реже, отчасти из-за работы, отчасти потому, что Лотти снова вышла замуж.[122] Лайонелу уже около девяти, почти совсем чужой мне ребенок. А другая забота: я чувствую, как мое métier[123] покидает меня. Ни малейшего желания писать что бы то ни было, кроме заказных статей. Возможно, мне следует дождаться окончания войны, и тогда я смогу все начать все сызнова.

Сегодня Питер перешел в католическую веру. Он просил меня стать его крестным отцом, но я отказался — на том основании, что буду неискренним. По-моему, он немного обиделся, ну да и ладно. Спросил также, нельзя ли ему прислать мне рукопись романа о Тесс: „для сверки фактов“. Судя по всему, роман уже почти закончен. Честно говоря, меня мутит от мысли, что придется его читать.

Был в Би-би-си, еще одна передача на Испанию — судя по всему, нас обуревают страхи перед вторжением немцев на Канары. На обратном пути встретил Луиса Макниса[124], — я едва с ним знаком, тем не менее, он почти вогнал меня в краску, расхваливая „Конвейер женщин“. Спросил, чем я занят, я ответил — ничем, свалив все на войну. Он сказал, что понимает мои чувства, однако мы должны продолжать писать, — война может продлиться еще пять, а то и все десять лет, нельзя же жить в подобии художественного морозильника. „Чем станет тогда наша жизнь? „Что вы писали во время войны?” — не можем же мы просто ответить — ничего“. Мы в общих чертах поговорили об адаптации „Конвейера женщин“ для радио и оба выразили озабоченность тем, что роман может оказаться для нее жестковатым. Как бы там ни было, он поселил во мне вдохновение — встреча с другим писателем неизменно вдохновляет меня, я осознаю, что мы состоим в некоем тайном братстве, даже если все сводится только к выслушиванию нытья и стенаний собрата. Я вернулся домой, перечитал уже написанные главы „Лета“. Они оказались ужасными. Вышел в сад и сжег все написанное в мусорной печи. И не жалею об этом — на самом-то деле, испытываю облегчение. Впрочем, меня немного беспокоит то, что может сказать Родерик об авансе, уже несколько лет как потраченном…

Ян [Флеминг] заглянул нынче утром ко мне в кабинет с какой-то папкой в руке и стал пристально меня разглядывать. В кабинете был Пломер, сказавший: „Осторожно, Логан, судя по его виду, ему только что вскочила в голову какая-то мысль“. Я поинтересовался, что в папке, и Ян ответил — мое личное дело. „Стало быть, „Г“ означает Гонзаго, — сказал он. — И вы наполовину уругваец, родившийся в Монтевидео — как очаровательно. Насколько хорош ваш испанский?“. Я ответил, что говорить говорю, хоть и посредственно. Ян еще раз оглядел меня и кивнул. „Мне кажется, мы используем вас не в полную силу, Логан“ — сказал он. Меня все это на какое-то время немного встревожило, но теперь я не думаю, что имеет смысл пытаться выяснить в чем там дело — просто Яну нечем заняться, вот он и пытается родить еще одну из своих безумных идей.

Разъезды. Фрейя и Стелла — в Чешир. Я на неделю присоединился к ним. Затем десять дней в Девоне, с Липингами. Щемящий август. Внезапная депрессия от мысли, что мы воюем уже три года, почти. Я вспоминаю нашу жизнь в полные треволнений и тревог тридцатые годы, и они кажутся мне сгинувшим золотым веком.