Инна Александрова - Свинг Страница 51

Могущество одних всегда основывается на покорности и боязни других. И эти, первые, всегда всеми правдами и неправдами заставляют замолчать тех, кто только смеет подать голос. Так что зло, дьявол сидит не только в Валентине. Зло — в самом государстве. У нас злое, сатанинское государство.

Конечно, они зажились: ей девяносто, ему девяносто два. Но что, что им делать, если ноги еще как-то ходят, а голова, хоть и плохо, но работает? Куда девать себя? Живыми лечь в могилу? Если она что-нибудь над собой сделает — это тоже не так просто, Коля быстро уйдет следом. Но ведь это грех! Что о Тоне подумают люди — соседи? Нет. Этого делать нельзя. Бог дал людям свободу. Свободу выбора и воли. И Бог дал жизнь. Только Он может отнять ее. Но когда же, когда же Он это сделает?! Когда? Вот, опять она ропщет, опять проявляет нетерпение. Это плохо, очень плохо…

Днем Вера Николаевна отвлекается жизнью, бытом, а темными бессонными ночами все никак не может понять: за что? За что им под самую старость такое испытание? Ведь никого они в жизни не обидели так, чтобы на них могли озлобиться. Не было у них врагов. Всегда были искренними. И теперь Тоня, Тонечка, дружок милый и дорогой, пожалела, приютила их. Значит, есть еще в жизни добро. Оно борется с проклятым сатаной, не давая ему, козлорогому, править шабаш.

1999 г.

Письма из прошлого

Конец августа 1949-го. Приозерск

Как давно расстались мы с тобоюВ темноте без фонарей и звезд,И тебя тогда куда-то поездВдаль от сердца моего унес, —

хрипит утесовским голосом мой патефон, а твои колеса отсчитывают: стук-стук, стук-стук, стук-стук…

Расстались мы с тобой недавно, а фонарей и звезд точно не было. А были карагандинские парни, которые сразу потянулись к тебе, как мотыльки на свет.

А с тобой должен был быть я. Я — и никто другой.

Если бы не зима сорок восьмого… Но разве мог я поступить иначе? Ведь она была такая маленькая — чуть не по пояс мне. А эта сволочь ясно чего хотела.

Нет, она не кричала. Она уж, видно, и кричать не могла. Она только скулила, как щенок, пока он рассупонивался. Я ведь вначале и подумал, что собака скулит. Нужно было бить его, пока он расслабленный был, а я, слюнявый интеллигент, разговоры начал разговаривать, наклонился ее поднимать. Вот и врезал он мне бутылкой по башке.

Ирина Яновна, когда в больнице уже пришел в себя, сказала: ты очень счастливый, Сереженька…

Наверно, счастливый, если выкарабкался из абсцесса мозга. Ирина Яновна потом все объяснила мне на рентгеновском снимке. Знаешь, я теперь умею читать рентгеновские снимки. Это здорово интересно.

И хоть маман моя шипела, что операция сделана неудачно, я-то понимаю: если б не Ирина Яновна, лежать бы Сереге Скворцову в сырой земле…

Я тогда влюбился в твою мать. Смешно, конечно: семнадцатилетний юнец и сорокалетняя женщина. Но когда она в своей белой шапочке с выбившимися темно-каштановыми волосами появлялась в палате и огромными синими глазами смотрела на меня, казалось, боль куда-то уходит…

Знаю, Ирина Яновна хочет, чтобы я стал врачом, говорит, толк из меня получится. Да и сам я склонен в это верить. Так что потерпи, Анютка. Самую малость потерпи. Один год, всего год. Ну что он по сравнению с целой жизнью? Помнишь:

О верю, верю, счастье есть!Еще и солнце не погасло.Заря молитвенником краснымПророчит благостную весть.О верю, верю, счастье есть.

Только «есть» нужно заменить на «будет». Да, а девчонка эта, Рая, потом ко мне несколько раз в больницу приходила. Маленькая такая, хотя ей шестнадцать. На заводе в гидролизном работает. Отец погиб. У матери их четверо, она старшая. Семь классов кончила — и на завод. По-моему, хорошая девчонка.

Не дуй, не дуй губы. Вижу, что надула. Вчера с вокзала пошел на наши камни. Небо голубое-голубое. Тихо. И озеро — как огромное блюдце. Знаешь, в такие минуты кажется, нет ничего красивей нашего городка.

Анка! Скоро, скоро, как тогда в вагоне, возьму твое лицо в ладони, долго-долго буду смотреть, а потом…

Сентябрь 1949-го. Приозерск

Ну, наконец-то ты добралась: четверо суток в поезде, две пересадки. Устала? А братца своего не жалей. Подумаешь, прошелся с сундучком до трамвая. Ну и что, что в форме. У нас ведь чемоданы не продаются.

Опечалена, что не дали общежития? Значит, если жив отец и не был на фронте, общежитие не полагается. А то, что Бронислав Брониславович вкалывал здесь не меньше, чем на фронте, не считается? Разве виноват он, что сердце больное. Сколько раз видел, как при разговоре о фронте бледнел до синевы…

Конечно, здесь материальная сторона замешана. Тебе к стипендии будут присылать, а у кого нет отца — не добавят. Но…

Ань! Нельзя другую квартиру поискать? Я так и вижу этого поганца, который сжирает твою еду.

Значит, сразу попала в начальники — староста группы. Это, наверно, большой чин… Ладно. Ты ведь знаешь, не падок я на почести, хотя, наверно, всякому приятно, когда работа его по заслугам оценивается.

Отец, несмотря на всю свою теперешнюю замкнутость, раз пять спрашивал, нет ли от тебя письма, и очень обрадовался, когда я сегодня пришел в его каморку — по-прежнему «плавает» в дыму — и прочитал твое письмо. Конечно, не все. Не дуй губы, не маленький. Сам знаю, что можно, а что…

Знаешь, Петр Дмитриевич — видишь, родного отца по имени и отчеству называю — по-моему, очень любит тебя. И не только потому, что ты ему симпатична как человек. В тебе он, наверно, хочет увидеть воплощение своих несбывшихся надежд.

Тетка рассказывала, что когда поступал он в Петербургский университет и был восторженным мальчиком, — мечтал о карьере ученого-филолога. Но в четырнадцатом году его забрали на фронт, а через полгода ранили. И когда вернулся домой, под Петроград, деда уже не было, а бабушка едва жива была. И хоть вроде бы из дворянского рода, а за душой у них ничего, ну совсем ничего не было. Последние золотые безделушки на еду променяли.

Зимой семнадцатого, когда стал преподавать в школе и получать хоть какую-то зарплату, полегчало, но голод погнал их в Приозерск. Вот тебе и карьера ученого-филолога…

Про себя не знаю что и писать. Вчера вечером шел с озера. Впереди — какие-то девчата. Вдруг затянули «Тоску по Родине». И так мне, Анка, тошно стало, что хоть возьми и напейся.

Ну, ну! Не хмурь брови! Подумаешь, один раз напился, теперь всю жизнь вспоминать будешь. Я умею себя в руках держать, не беспокойся.

Сели со Славкой опять вместе. Маман не нарадуется. Уж такой воспитанный, такой корректный молодой человек. Картинка! Подтянутый, аккуратный. А глаза-буравчики так и сверлят, так и сверлят…

Не подумай, что я в чем-то ему завидую. Но если у Славкиной матери это угодничество переходит в какую-то очень строгую исполнительность, за что и ценит ее Бронислав Брониславович в качестве секретарши, то Славка угодлив так, как были, наверно, угодливы хорошо вымуштрованные умные лакеи. Он далеко пойдет… В военное училище собирается. Наверно, правильно: отца нет, матери одной тяжело.

Был вчера у твоих — ноги сами несут. Не понравился мне Бронислав Брониславович — бледный и тяжело дышит.

Впервые за время нашей разлуки видел тебя во сне. Снилось, стою на перроне. Продрог — сильный мороз. Подходит поезд. Я не знаю твоего вагона. Все вышли — тебя нет. Вдруг от самого последнего — ты. В той шапочке, что я так люблю. Я бегу и все никак не могу тебя обнять…

Октябрь 1949-го. Приозерск

Вчера Ирине Яновне отмечали сорок два. Красивая она женщина, ей-богу! И хромота не мешает, хотя маман как-то прошлась на этот счет… Завидует она Ирине Яновне.

Никогда мои родители не любили друг друга. У матери ведь был парень, из богатых. Уехал куда-то. Тетка как-то сказала — сослали. А в двадцать четвертом они с отцом встретились. Мать в это время уже в горисполкоме работала. Отцу некуда было деться — ни кола, ни двора. У матери — дом, она ведь из местных. Вот и сошлись. А в двадцать пятом Юрка родился.

Вчера с Ириной Яновной под мою гитару «Письмо к матери» пели. Знаешь, честная компания — было человек пятнадцать — на бис потребовала. Вот так! Из лекарей выгонят — в артисты подадимся…

Как хорошо мне всегда у вас. Только вот тебя, мой воробей, не было. Тебе не икалось? А мы несколько раз за Ваше, мадемуазель, здоровье рюмки поднимали.

Уехали в Ленинград Юра с Лелей. Пробыли всего три дня. Привезли Вовку. Конечно, ребенку всего два года, а мать Лели далеко от Рязани живет. Вдруг ребенок заболеет? У них в деревне даже медпункта нет.

Вовка забавный. Сейчас бегает в одной рубашонке, лупит меня линейкой и твердит: «Тлельчей, ты сляпа»…

Тетке трудно с ним будет, весь дом на ней. Маман же в смысле женских дел — палец о палец не ударит. Не то что Ирина Яновна.