Эфраим Баух - Завеса Страница 51

Спать никому не хотелось. Далеко за полночь они засиделись в беседке у коттеджа, вдыхая ароматы цветов, деревьев, накопившиеся в растительности за день и раскрывшиеся в ночь.

Орман рассказал Цигелю притчу из каббалистической книги «Зоар» о погонщике ослов, который потряс мудрецов, ехавших на этих ослах, знанием высших тайн.

– Вот мы и есть эти ослы,– завершил рассказ Орман.

– Но он же простой жестянщик.

– А погонщик ослов что, профессор? Он, скорее пророк, Божий посланник.

ЦИГЕЛЬ

Первое испытание

Было далеко за полночь. За стеной бесились два сына, ржали и, вероятно швыряли друг в друга подушками. За другой стеной две бабки – мать Цигеля и мать жены его Дины – едва существовали в глухом провальном сне. В салоне жена с упорством, которому можно было позавидовать, разбирала строки на иврите, бегущие под кадрами английского фильма. Цигель же в спальне тупо уставился в белый лист бумаги, лежащий на тумбочке. В конце недели он должен был явиться на беседу в отдел Министерства главы правительства, по сути, филиал Службы общей безопасности, куда вызывался каждый новый репатриант.

Со слов соседа, снявшего квартиру ниже двумя этажами, Ормана, уже побывавшего там, понятно было, что речь шла лишь об одном: связях и приводах в КГБ.

Цигель, как всегда, лгал, разыгрывая перед Орманом патриота Израиля, озабоченного чистотой помыслов каждого репатрианта и говоря, что был на этом собеседовании, не преминув напомнить о том, что он ведь активист алии и отказник, и это его охранная грамота. На самом же деле в эти ночные часы он исходил черной завистью к Орману, легко, откровенно и, главное, непринужденно рассказавшему собеседнику обо всем, что того интересовало. Да и Орману, с его витанием в философских эмпиреях, терять было нечего.

Цигель же должен был продумать, каким образом подать события своей жизни, выдавая ложь за правду, и все это тоже с легкостью и непринужденностью.

Страх перед секретной Службой безопасности Израиля, слывшей легендарной во всем мире, в эти минуты ночного бдения, и чувство отчаянного одиночества в доме, полном родных и близких, сковывали тело, стучали в висках, подступали тошнотой к горлу.

Что будет, если вдруг беседующий с ним, а, по сути, допрашивающий его собеседник, приветливо выслушав его, откроет рот и в единый миг откроет ему, Цигелю, всю его подноготную?

Рухнут все планы трудоустройства на авиационную базу, куда он подал документы, и не поедет он в качестве бывшего отказника ни в какой Нью-Йорк через месяц – выступать в еврейских организациях под лозунгом «Отпусти народ мой». Вместо всего этого его тут же упекут в острог. Стоит этому случиться, как Цигель тут же выложит все, хотя, по идее, еще никакой шпионской деятельностью не занимался. Разве только в Совете солидарности с евреями СССР он старательно записывал имена и адреса репатриантов из Литвы, адреса тех, с которыми они переписывались и, конечно же, бесконечные жалобы приехавших и уже жалеющих, что приехали, о чем они и писали знакомым, хотя Цигель деликатно их от этого отговаривал. У него накопились две объемистые тетради этих имен, и отдельно комментариев к лицам, которых можно «привлечь к сотрудничеству». Каждый раз, перечитывая эти рекомендации, Цигель отдавал должное своим аналитическим способностям психолога.

Но сейчас его лихорадило. Он пытался припомнить советы учителей в разведшколе под Москвой, как расслабиться и, вообще, как вести себя на беседах и допросах, но в голову лезла всякая чушь, торчал Аверьяныч со своими, явно не к месту, раздражающими каламбурами.

– Что с тобой? – сказала жена, ложась в постель,– Тебя всего трясет.

– Не знаю. Нервы подводят, – чуть не захлебнулся собственной слюной Цигель и уткнулся носом в шею жены.

В день собеседования Цигель за два часа до назначенного времени добрался до центра Тель-Авива, нашел улочку, довольно неприглядный забор, на котором красовался нужный номер, открытую ветхую калитку, от которой асфальтированная дорожка вела к не менее обветшавшему длинному бараку с рядом закрытых дверей. Два часа тянулись ужасающе долго, страх не проходил. Цигель просто не узнавал себя, щупал пульс, ощущал слабость в ногах, каждый раз вытягивал левую руку: кончики пальцев предательски дрожали.

Наконец, в назначенное время постучался в дверь. Встретил его пожилой мужчина в слегка потрепанной кожаной куртке, усадил, дал чаю. Цигель боялся прикоснуться к стакану, чтобы не обнаружилась дрожь в руках.

– Рассказывайте, – дружелюбно и даже как-то отечески сказал мужчина и приготовился что-то записывать.

Цигель начал успокаиваться. Рассказ он тщательно подготовил, и теперь лишь из кожи вон лез, чтобы выглядеть естественным и искренним. Начал издалека, со времен войны, с отца, который служил в военно-полевом суде, и, конечно же, был причастен к расстрелам, а до этого, как он потом понял, работал в органах, выполняя самое грязное дело – ночные аресты и обыски. И все же это был его отец и он, сын, по-своему любил его, но бабка, из семьи праведников Бергов, последователей рабби Нахмана из Брацлава, которая, по сути, обучила Цигеля еще в детстве идишу и ивриту, терпеть не могла отца, который приходил после ночной работы и валился в постель, не раздевшись. Бабка говорила матери, то есть своей дочери, что ее мужу нужно отмываться, потому что от него пахнет чужим потом и кровью, мать впадала в истерику, а он, малыш, затыкал уши и забивался под одеяло. Так прошло его детство, да и, в какой-то степени, юность. Естественно, полагая, что сын пойдет по стопам отца, в студенческие годы его стали вербовать в осведомители, но он твердо, искренне сказал им, что только мысль об этом вызывает у него боль в животе, тошноту, приближение обморока, ибо от всего, что происходило в семье, у него развилась устойчивая неврастения.

– Вас продолжали вызывать в органы?

– Да.

– Кто был вашим вербовщиком?

– Аусткалн.

После этого ответа Цигель почувствовал, как страх вовсе его отпустил, и стал подробно рассказывать о своей деятельности еврейского активиста, о преподавании в кружках по изучению иврита, частых вызовах и проработках в органах, после каждого сообщения о нем по Би-Би-Си или «Голосу Америки». Но теперь имя его было у всех на слуху, и его не арестовывали. Цигель настолько впал в какое-то горячечное вдохновение, что сам абсолютно верил в то, что говорил.

Собеседник явно устал от этого непрекращающегося монолога, отложил ручку, встал со стула, пожал Цигелю руку, сказал по-старомодному:

– Благодарю вас.

Цигель вышел на улицу, ощущая невероятную легкость в теле. Домой ехать не хотелось. Надо, наконец, съездить в Бней-Брак, к родственничку Бергу, посетить бабку: она в эти минуты виделась ему явно спасительным якорем. Правда, сегодня был конец недели, канун субботы. Но он как-нибудь доберется домой. Ведь за пределами Бней-Брака работали такси.

Сошел с автобуса на улице раввина Кука, на которой проживал Берг. Шел через небольшой парк, где симпатичные и, главное, в большинстве своем светловолосые детишки, с пейсами и в ермолках, ковырялись в песочнице, катались на качелях. Их уже собирали мамы, ибо близился канун субботы. Молодая женщина в шляпке-котелке сидела на скамье и читала молитвенник. Зажглась неоновая витрина магазина оптики «Братья Гальперины». Цигель замедлял движение, наслаждаясь каждым своим шагом. Схлынувшее с души напряжение после беседы только сейчас показывало, каким оно было тяжким и давящим все эти последние месяцы. Все это окружение, ранее вызывавшее в нем устойчивую неприязнь, в эти минуты воспринималось с неожиданно радостной открытостью. Дома, стоящие почти вплотную один к другому, казалось, слиты были некой общей интимностью. Квартира семьи Берг была на четвертом этаже без лифта. Все, кроме жены Берга Малки, готовящей субботний ужин, ушли вместе с бабкой в синагогу. Цигель решил прогуляться по улицам, но за несколько минут пребывания в салоне взгляд его успел увидеть салон соседнего дома, мужчину, вероятно, мужа, в белой кипе, и жену в шляпе-котелке, с молитвенниками в руках, явно собиравшихся в синагогу, ибо тут же свет у них в салоне погас. В темной глубине соседней пустой комнаты виднелась вешалка с парой шляп с ровными полями, и более ничего.

Цигель спустился на улицу, где стыла благолепная тишина, не прерываемая движением машин. На всех въездах в городок были уже выставлены шлагбаумы. Молодая женщина, которую он видел в парке, теперь стояла у окна своей квартиры, руки с книгой наружу, читала при слабом свете из-за спины, и в то же время была, как бы, включена в пространство улицы, субботней тишины с ранней луной в небе. За спиной ее посверкивали тиснением религиозные книги на полке. Большинство окон вокруг темнело. Синагога же ярко сверкала. К ней шел высокий мужчина в еще более высокой меховой шапке. У синагоги на скамье сидел ряд празднично одетых женщин в париках. Ватага девушек в длинных платьях шла посреди улицы, обгоняя молодого парня в белой рубахе, черном жилете, галстуке, чернота которого сливалась с чернотой его бородки.