Янн Мартел - Жизнь Пи Страница 52

88

Как-то раз мы наткнулись на плавучую свалку. Сначала на воде заблестели жирные пятна. А вскоре показались отходы, бытовые и промышленные, — главным образом пластиковый мусор всевозможных расцветок и форм, но попадались и деревяшки, пивные банки и винные бутылки, какие-то лохмотья и обрывки веревок, и все это плавало в облаке желтой пены. Мы въехали в него прямиком. Я высматривал по сторонам, не попадется ли чего пригодного. Наконец выудил пустую винную бутылку, заткнутую пробкой. Потом шлюпка натолкнулась на холодильник без мотора, плававший кверху дверцей. Я дотянулся до него, ухватился за ручку и распахнул дверцу. В ноздри мне ударила вонь — резкая и мерзкая, концентрированная до осязаемости. Зажав рот и нос, я заглянул внутрь. Темные пятна и потеки, куча гнилых овощей, зеленое желе — бывшее молоко, давным-давно свернувшееся и кишащее всякой заразой, а еще — расчлененный труп какого-то животного, дошедший уже до такой стадии разложения, что опознать его я не смог. Наверное, судя по размерам, ягненок. Во влажном, наглухо замкнутом чреве холодильника вонь успела перебродить и вызреть до едкой горечи. Она рванулась на волю с такой яростью, что у меня закружилась голова, в животе забурлило, ноги подкосились. К счастью, море тотчас хлынуло в эту чудовищную дыру и затопило холодильник. Освободившееся пространство заполнили другие отбросы.

Помойка осталась позади, но с той стороны еще долго тянуло смрадом. А жирные пятна на боках шлюпки смылись только через день.

Я вложил в бутылку записку: «Японский сухогруз „Цимцум“, совершавший рейс под панамским флагом, затонул 2 июля 1977 года в Тихом океане, в четырех днях хода от Манилы. Нахожусь в спасательной шлюпке. Пи Патель — мое имя. Еды пока хватает, воды тоже, но с бенгальским тигром серьезные проблемы. Пожалуйста, известите родных в Виннипеге, Канада. Помогите чем можете — буду очень благодарен. Большое спасибо». Я закупорил бутылку и накрыл пробку полиэтиленом. Обмотал горлышко нейлоновой ниткой и крепко завязал. И отдал бутылку на волю волн.

89

Истерзано было все. Все истомилось под палящим солнцем и ударами волн. Шлюпка и плот, пока он еще у меня был, брезент, опреснители и дождезаборники, пластиковые пакеты и тросы, одеяла и сетка — все истрепалось, растянулось и обвисло, растрескалось, высохло, прогнило, изорвалось и выцвело. Оранжевое стало белесым. Гладкое — шероховатым. Шероховатое — гладким. Что было острым, затупилось. Что было целым, превратилось в лохмотья. Я натирал вещи рыбьей кожей и черепашьим жиром, пытался их смазывать, но все было без толку. Соль въедалась во все миллионами жадных ртов. А солнце нещадно все поджаривало. Оно усмиряло до некоторой степени Ричарда Паркера. Обдирало дочиста скелеты и обжигало их до сверкающей белизны. Сожгло мою одежду, сожгло бы и кожу, как я ни был смугл, — но я прятался от него под одеялами и панцирями черепах. Когда жара становилась нестерпимой, я обливался морской водой из ведра; иногда вода бывала горячей, как сироп. А еще солнце истребляло все запахи. Не помню никаких запахов. Только запах упаковок от использованных ракетниц. Они пахли кмином — кажется, я уже говорил? А так — не помню даже, чем пахнул Ричард Паркер.

Мы умирали. Довольно медленно, так что я этого, в общем-то, не чувствовал. Но регулярно подмечал — стоило только взглянуть на нас, на этих двух изможденных животных, измученных жаждой и голодом. У Ричарда Паркера мех потускнел, начал даже выпадать клочьями на плечах и бедрах. Он страшно отощал, превратился в какой-то блеклый бурдюк с костями. Я тоже иссох: солнце выпило из меня влагу, кости выпирали из-под истончившейся кожи.

Я перенял у Ричарда Паркера привычку спать по многу часов подряд — невообразимо долго. Впрочем, то был не совсем сон — скорее, полузабытье, в котором видения и явь смешивались до неразличимости. Тряпочка грез очень помогала.

Вот последние страницы моего дневника:

«Сегодня видел здоровенную акулу — до сих пор таких огромных не видал. Первобытное чудище, футов двадцать длиной. Полосатая. Тигровая акула — очень опасная. Кружила вокруг нас. Боялся, что нападет. Подумал: с одним тигром ужился, но второй — это чересчур. Не напала. Уплыла. Облаков много, но без толку.

Дождя все нет. Только с утра пасмурно было.

Дельфины. Попытался одного забагрить. Оказалось, не держусь на ногах. Р. П. ослаб и нервничает. А я такой слабый, что не смогу отбиться, если он нападет. Сил не хватит в свисток дунуть.

Ветра нет, жара страшная. Солнце так и палит. Как будто мозги закипают. Ужас.

Изнемог душой и телом. Скоро умру. Р. П. дышит, но не шевелится. Тоже скоро умрет. Не убьет меня.

Спасение. Дождь на целый час, восхитительный, прекрасный ливень. Напился, наполнил пакеты и банки, нахлебался так, что ни капли больше не влезло бы. Смыл с себя соль. Подполз посмотреть на Р. П. Не реагирует. Свернулся клубком, хвост распластал. Шерсть слиплась комками. Намок и стал меньше. Костлявый. Первый раз за все время потрогал его. Проверить — не умер ли. Нет. Еще теплый. Удивительное дело. Даже в таком состоянии — крепкий, мускулистый, живой. Вздрогнул, будто я — комар. Наконец пошевелился — вода поднялась до носа. Конечно, лучше попить, чем захлебнуться. Еще хороший знак: дернул хвостом. Бросил ему под нос кусок черепашьего мяса. Не берет. Наконец приподнялся — попить. Пил и пил. Поел. На ноги так и не встал. Битый час вылизывался. Заснул.

Все без толку. Сегодня я умру.

Я умру сегодня.

Умираю».

Это была последняя запись. Я, конечно, не умер, но ничего больше не записывал. Видите эти спиральки, продавленные на полях страницы? Я боялся, что бумага кончится. А кончились ручки.

90

— Что с тобой, Ричард Паркер? Ты что, ослеп?

Я помахал рукой у него перед носом.

Последние пару дней он все тер глаза и безутешно мяукал, но я не обращал внимания. Если в чем и не было недостатка на нашем столе, так это во всяческих хворях да болячках. Я поймал корифену. Мы уже три дня ничего не ели. Накануне к шлюпке подплыла черепаха, но втащить ее на борт не было сил. Корифену я разрезал пополам. Ричард Паркер смотрел на меня. Я бросил ему половину. Думал, схватит ее на лету, — но он и ухом не повел, пока рыба не шмякнулась ему в морду. Тогда он наклонился. Понюхал слева, справа. Наконец нашел и принялся есть. С едой мы теперь возились подолгу.

Я заглянул ему в глаза. Вроде ничего особенного… только у внутренних уголков они слезились чуть больше обычного. А так ничего страшного — по сравнению с тем, до чего он вообще докатился. От нас обоих к тому времени остались кожа да кости.

Тут я сообразил, что ответ на мой вопрос — в самом осмотре, которому я подверг его. Ричард Паркер и ухом не повел, когда я уставился ему прямо в глаза, точно окулист. А к такому пристальному взгляду никакой тигр не останется равнодушен — разве только слепой.

Бедный Ричард Паркер, подумал я. Скоро отмучается — и я с ним заодно.

На следующий день я почувствовал в глазах какое-то жжение. Я тер их и тер, но от этого только сильней чесалось. Мне пришлось хуже, чем Ричарду Паркеру: вскоре глаза начали гноиться. А потом наступила тьма, и избавиться от нее я не мог, сколько ни моргал. Сначала появилось черное пятнышко — прямо передо мной, в самом центре поля зрения. Потом пятно расплылось и затянуло мир сплошной пеленой. Утром следующего дня я уже не увидел солнца — только в узкую щелку в верхней части левого глаза проникал тоненький луч, словно в крохотное высокое оконце. К полудню я погрузился в беспросветный мрак.

Я цеплялся за жизнь. Я тихо сходил с ума. Пекло было адское. Я так ослаб, что не мог больше держаться на ногах. Губы пересохли и потрескались, слюна стала вязкой и смрадной, рот наполнился каким-то омерзительным вкусом. Вся кожа горела. Иссохшие мышцы ныли. Руки и ноги, особенно ступни, распухли и постоянно болели. Я мучился голодом, а еды так и не было. Что же до воды, то Ричард Паркер пил так жадно, что мне в тот день пришлось ограничиться пятью крошечными глоточками. Но все эти физические страдания были ничто по сравнению с душевной пыткой, которая мне предстояла. Со дня, когда я ослеп, начались самые страшные муки. Не могу сказать, на какой именно день это случилось. Я ведь уже говорил — время утратило всякий смысл. Должно быть, где-то между сотым и двухсотым днями. И я был уверен, что не продержусь больше ни дня.

На следующее утро я перестал бояться смерти и решился умереть.

Я пришел к печальному выводу, что не могу больше заботиться о Ричарде Паркере. Не вышло из меня служителя зоопарка. Мысль о том, что Ричард Паркер скоро погибнет, угнетала меня сильнее, чем неизбежность собственной смерти. Но я был сломлен, изможден вконец и действительно не мог больше ничего для него сделать.