Юрий Власов - Стужа Страница 52

Это точно: пердячим паром воюем. Хриплю:

— Напьюсь. Воды наберу и встану на место, командир.

Им тут с края полегче. Угра под боком: хлебай. И дорожка в тыл отсюда берет разгон. К ним все первым поступает.

— Да не тушуйся, — успокаиваю. — Не побегу. Засекай время: через тридцать минут Гудков здесь. Опоздаю — стреляй на месте, как дезертира и врага.

Долго телепался, пока к реке вышел. На колени шлепнулся, черпаю воду, черпаю. Живот раздуло: в самый раз лягушек пускать.

Котелки для своих наполнил. Умылся — уж как приятно. Река — за косогором. Пули поверху, не опасны! Так радостно во весь рост встать! Разогрелся, не мерзну. Улыбаюсь: жив Мишка Гудков!

Не пропадать же с голодухи? Отрядили от каждого отделения по ходоку («мародеру»— как отозвался Гришуха): кто чем разживется в тылу. Лотарев в батальон доложил, там не стали препятствовать. А что препятствовать? Доходим, дошли уже, а драться-то надо. Только предупредили: не рыпаться за Угру дальше полукилометра, там заградотряды. У тех спрос один: пуля. В общем, двинул Ефим…

Приказали — я минометы к соседям перетаскивать. Траншея у них местами пошире, для расчета сподручней. Боеприпасов: восемь мин на ствол — это вообще ничего. По таким дорогам больше доставить не могут, тонем в грязи. Наша весна, ржевско-смоленская…

И вот опять я в своей ячейке, и опять один. Уже гораздо за полдень. Ждать тягостно, хоть что-то погрызть. Карманы вывернул, мешок перетряс. Каждую крошку в рот, а Барсука нет и нет…

Нинку Пашкову вспоминать — ну аленький цветочек! С год назад поселок взбаламутила, да что там поселок — весь район! Кто ее — «сучкой», кто — родителей «славить», кто и вовсе — весь их род на смех… Ей всего четырнадцатый, а оказалась на третьем месяце беременности, уж больше не спрячешь живот. И отчаянная такая: вещи собрала — и к тетке в Москву. Генка мне рассказывал. Мать у него от всего слегла…

Встаю к бойнице: почти вся цинкой задвинута, а в цинку-то глину и гильзы умяли. Глядеть можно, не подшибет, у́же щели не бывает. Чую: там снайпер…

Сажусь, поглядываю по сторонам. Воды прибыло, еще — и настил зальет…

Генка, поди, дядя уже, ну учудила! Хотя теперь, по войне, малолетняя беременность и не кажется срамом. И сам не знаю почему, но такое чувство у всех: главное — жизнь, взаимное согласие, а все остальное — труха.

Озираюсь. Скучно без ребят. Гришуху с Генкой Пашковым забрал Путимцев. Сток для воды ладят. И тихо ладят, хошь и на карачках. Немцы так пристрелялись — с первой мины в самый шум кладут.

О Нинке думаю, родных, после опять о Нинке: кто ж грех на душу взял? Мне б только в глаза посмотреть, ведь почти ребенок? По возрасту — верно, ребенок, а так… не скажи. Груди взрослые, да у баб таких нет, и снизу, как есть, по-бабьи размерная… А все едино, грех это. Грех. Ее не виню.

Привстаю. Едва заметно, по чуточке, сдвигаю цинку — освобождаю бойницу. Цепляю на штык пилотку и, укрываясь, бочком, медленно ввожу в бойницу. Держу, чуть ею поводя.

Подседаю — ну саданул, гад! В аккурат возле бойнице положил, аж грязь по пилотке. Уж так саданул! Караулит, факт караулит, гад!

И тут приходит догадка: стану дразнить пилоткой, а Барсук из соседней бойницы следить. Гляди, и срежет.

Без промаха бьет!.. Задвигаю цинку, сажусь, закуриваю. Завтра и проделаем с пилоточкой.

Генка так за Нинку переживал — счернел весь, но никто и не знает, кто ей ребенка заделал. И милиция ходила — не назвала. Ну, аленький цветочек!..

Барсук говорит, ушлый этот снайпер: в минометный налет валит наших, в самое волнение. Надо полагать, договор у него с минометчиками. Те нас с мест поднимают, а он и бьет. Самый урожай у него тогда… Уж, как есть, купим на пилотку, в самое рыло схлопочет.

Смена у немцев, что ли? Настил, слыхать, хлюпает, возятся, бурчат. Пялюсь в щель: пустое поле. В воронки ручьи наносят желтоватую пенную муть; похоже, одна глина здесь. Воронки ровно оспины по земле, богато их. И на ничейке, и за немецкой траншеей, и в рытвинах, воронках, бороздах зеркалами сверкает вода. Редкие пули взбивают брызги, грязь. На выстрелы и внимания не обращаю. Вроде так и должно быть. Все о словах Гришухи думаю: как есть, пердячим паром мы против Гитлера.

Улыбаюсь солнцу: привет, желторылое, скоченел без тебя.

Сиротски посвечивают остатки снега — островки рыхлой темноватой крупы. Даже за этот день лед в воронках заметно просел: матово-белый, с краев подмытый. Ветерок шевелит лоскутья на трупах: вытаяло их, мать моя родная! Так и мерещится — стон и боль оттуда… Трупы дымятся: их окуривают белесые испарения. Длинные огненные дорожки через них скачут по лужам ко мне… Ну и ничейка! Это как поется: кругом ни кустика, ни прутика… а только смерть… Жмурюсь, сползаю на ящик. В траншее — промозглый сумрак. На стенах быстро пухнут мутные капли, напористо плывет вода. Шлепается, отмокая, грязь.

Пилотка — под ремнем, на поясе. Подшлемники выдали сразу, а каски — ни одной. Ждите, мол, не проходит транспорт. А вот мы не вязнем, везде проходим. Ткни пальцем — и мы там. Куда машине до человека! Не снесут ни зверь, ни машина, а человек терпит, да еще размножаться в состоянии, бывает, и на насилие хватает. Сколько наслышался! Хуже зверей: голодные, израненные, а рвут женщину. Слыхал, до смерти, когда много на одну. И люди ведь, люди!.. Господи, как нет закона, нет страха — не узнать человека… Да ведь каждый от живой женщины рожден!

Сквозь вязку подшлемника ловлю тепло. Щурюсь на солнышко. Авось не убьют, Мишка. Авось проскочу. Част гребень, а проскочу!.. Веки чугунные, не помашешь. Это как в байке: не кнутом бит, однако все болит. А солнце ровно мачеха: светит, да не греет…

Гришуха привстает, мостится поудобнее: нудят-то мослы. На ящике, не шибко разоспишься. Скороговорит ворчливо:

— Так, сказал бедняк, пойдем в колхоз. А сам сел и заплакал…

Он скрючивается, подсовывая руки за пазуху, и тут же прихрапывает. Гришуха мастер дрыхнуть в любом положении. Я у него задачки по математике сдувал. Башка у него варит…

Спихиваю ногой гильзы с настила: тонут, кроме одной. Она качается в воде латунным поплавком. Живучая, в человека.

Пули глухо долбят основание бруствера. С всхлипыванием вязнут в оттаявшей земле… Вся надежда на Барсука: не оставит голодным. Он-то знает, хрен сопатый: доходим. И ночь впереди: заморозок не пожалеет.

Меркнет солнце. Небо сливается с сумерками. Ежели смотреть долго и внимательно, еще можно различить бесформенные черные пятна: это тучи. Пятна там, в самых немецких тылах.

Уже темно, а Барсука нет. Где же он? Что ж, мать вашу, прикажете землю жрать?! А после с тревогой начинаю думать о заградотрядах: кабы не напоролся…

Совсем слабнет ветер. Кашляю, почти не таясь. Что впотьмах сделают? Пуля рикошетит и с визгом проносится над нами. Ишь, шкура Снайпер этот все время выщупывает бойницу. Знает наш ориентир — вот и бьет, а по сумеркам путается. Ничего, мы этого пиздрика завтра пилоточкой…

Разодрали два немецких противогаза. Где их надыбал Барсук — ума не приложу. Коробки от них прогонистые, круглые. Мясо — в коробке. Залили водой из котелков. Я с Гришухой растянул плащ-палатку поверху. Авось не засекут.

Барсук наваливает грязцы на горбыль — под костер, вышибает пробку из бутылки. Вонь от горючки!

Сипит:

— Кабы не приметили. — Сомневается, мнет спичку с теркой, они привязаны к горлышку.

— Давай! — шепчет Гришуха. — Ночь, не увидят.

— А ракеты?

Подталкиваю Барсука:

— Что ж ты? Да свет от ракет не тот, не ночь еще!

Барсук и чиркнул. Огонь — шаром с земли. Дымина горячий, густой. Обволакивает сажей. «Сейчас, — думаю, — расколошматят нас». А припекает!

Гришуха стонет:

— Братцы, горю!

Пламя, ведь от него металл горит. Шумит, будто в топке. Барсуку удобно: штык к винтовке примкнул и держит себе коробку издаля, а я еле терплю: до костей пронимает. Обмотки шипят. Ну кипяток терплю! Ядрена капуста, как есть, вытаиваю!

Гришуха корчится. Однако ловчим, держим плащ-палатку. Вода в коробках закипает, дух завидный. Лафа!

Где-то левее сердито гудит станковый пулемет. Замираем, а Генка вдруг крестится… Нет, не по нам. Варится конина!

А станкач и прошелся по валику. Мы только подсели. Шепчу:

— Вот гад амбразурный!

Барсук сипит:

— Боится заржаветь, что ли?

Гришуха стонет:

— Братцы, палатка!

Горит палатка.

Барсук водой на костер: пар, треск, глаза щиплет. Чихаем, ровно псы шелудивые. Озираемся на ракеты. Кабы не шарахнули… Вроде и слишком на риск, а не приметили. Свои же, входят в положение: вторые сутки не евши.

И награду: каждому — шматок конины граммов на триста, жесткая, лошадиным потом разит, да не соленая. Растягиваю зубами, сорвется — и по щекам, кабы глаза не выстегать. Глотаем, глотаем, не разжевывая. Эх, бульон пропал! Расплавила горючка коробки. Попили бы…