Дидье Ковеларт - Чужая шкура Страница 52

— По-моему, все и так ясно.

— Забыли?

— Забыли.

— Спасибо.

Она останавливается. Я прижимаюсь к ней и на сей раз сам целую ее — дольше, нежнее, спокойнее. Когда мы оторвались друг от друга, раздался хлюпающий звук, и мы заулыбались.

— Я не уверена, Ришар, что смогу вот так сразу заняться любовью.

— И я не уверен.

Запросто признавшись в этом, мы стали близки, как никогда раньше.

— Значит, любил ли ты слишком много или вообще не любил, в принципе одно и то же? — спрашивает она с надеждой в голосе.

— Пожалуй.

— Хочу себя ласкать у тебя на глазах. Как будто я одна и зову тебя. А ты тоже так сможешь?

Щекам стало горячо, значит, я краснею. Отвечаю с деланным равнодушием:

— Попробуем.

Она легонько подтолкнула меня, чтобы я не попал в яму.

— Ты или вы? — У нее это звучит, как «орел или решка».

— До любви на «ты», после — на «вы». К примеру.

Мы шли рука об руку по улице Лепик. За поворотом показались три крыла Мулен де ла Галет, освещенные окном, откуда, быть может, на нас глядит мой кот. Я отпер дверь подъезда. Положил ладонь ей на ягодицы. Услыхав протестующий шепот, убрал руку.

— Не убирай, — говорит она.

Останавливается возле почтовых ящиков, ищет мое имя.

— Который твой?

— Пустой.

Она смотрит на маленький прямоугольник без надписи, обвивает мою шею руками.

— Мы никогда больше так не расстанемся, Ришар. Договорились?

Мы приносим друг другу молчаливую клятву, стукнувшись лбами. Она достает из сумочки красную губную помаду, поясняет, сняв колпачок:

— Не хочу, чтобы мои письма приходили обратно.

И вывела на серой железной коробке буквы цвета своих губ: «Ришар Глен».

— Я пойду первой, — решила она.

Я снял пальто с ее плеч и набросил на свои, чтобы руки оставались свободными. И хотя я говорю себе, что шкафы в студии пусты и мой «новый» роман, лежащий там, написан мной в восемнадцать лет, мне все равно хорошо, я чувствую себя самим собой в теле, которое она обнимает на лестничной площадке. Мы соприкоснулись животами.

— Ты любишь Сент-Экзюпери? — шепчет она после поцелуя.

Я не очень понимаю, при чем здесь он в такой момент. Сейчас я не в том состоянии, чтобы обсуждать «Маленького принца».

— В «Письмах юности» он так замечательно пишет одной девушке, которая отвечает ему на одно письмо из десяти: «Может, вы потому так дороги мне, что я вас придумал».

Мои пальцы стиснули ключ. Я закрываю глаза, чтобы не выдать своего волнения, которое я не в силах ни выразить, ни обойти молчанием. Я чувствую себя обнаженным из-за того, что она сказала, и это мне безумно нравится.

— Я не совсем настоящий, Карин. Вернее, не всегда. Так что придумывай дальше.

Ее ладонь ложится на мою руку, сжимает ее, поворачивая ключ в замке. Дверь скрипит. Я открываю глаза, нащупываю выключатель, зажигаю свет. Воздух не такой уж затхлый. Я смотрю, как она входит в мою квартиру, оглядывается, чтобы составить общее впечатление, потом, не торопясь, знакомится с каждым предметом по отдельности, улыбается своему макету, замирает на коленях перед тремя кипами рукописей на ковре и кладет на них руку, точно благословляет.

— Можно подумать, время для тебя остановилось. Здесь нет ни одной новой вещи. И такой порядок: ни пятнышка, никаких следов жизни.

— Тебя это смущает?

— Напротив. Это она все в себя впитывает, — добавляет Карин, указывая на рукопись.

Потом встает, спрашивает, где мои книги. Я смущаюсь, она понимает это по-своему, конечно, всю библиотеку забрала жена, и машет рукой, чтобы я не отвечал. Я приседаю на корточки, собираю роман в картонную папку, которую тут же закрываю.

— Как он называется?

— «Конец песка».

— Не хочешь почитать мне какой-нибудь отрывок?

— Не сейчас.

— Когда мы опять заговорим на «вы»?

— Возможно.

Откинув назад голову, она переводит взгляд с кровати на раскладной стол, с окна на самолетик, подвешенный к потолку, рассматривает печку, кресло-качалку, вздыхает:

— Всегда мечтала именно о таком пристанище. Слово в слово. Ну, то есть… Если бы мне надо было его описать. Я так волнуюсь.

У нее другой голос. Хриплый и нежный, очень женственный и в то же время совсем детский.

— Когда я начала побеждать на школьных конкурсах, отец открыл мне в Париже счет. Размечтался уже о Сорбонне… А я, если приезжаю, обхожу десятка полтора квартир. Ни одна пока не понравилась.

Я молчу, обдумываю эти слова. Отдать ей студию, жить напротив, смотреть на нее в окно, приходить к ней, когда позовет или когда захочу, когда совпадут наши желания… Конечно же это невозможно, это лишь еще одна мечта, которая нашла в ней свое воплощение. Внезапно воображение нарисовало рядом с колониальной кроватью колыбель орущей малышки, и я спросил, нельзя ли ей что-нибудь подарить. Карин не отвечает, молчание возбуждает меня все больше.

— А потеплее сделать нельзя?

Я повернул на максимум колесико конвектора, включил в ванной обогреватель и прикрыл дверь, чтобы он не мешал нам своим шумом. Когда я вернулся в комнату, она снимала свитер. Грудь так и рвется наружу из черного кружевного лифчика. Я быстро скидываю плащ и спортивный джемпер, она тем временем стягивает через голову искрящий свитер.

— Не прикасайся ко мне, я отличный проводник.

Дотронувшись до трусов, она просит меня потушить свет. Студию освещает только красный огонек в низу радиатора. Трусики скользят по ее ногам, как в театре теней, отражаясь в окне напротив, где несет вахту мой кот.

— Тебе кровать или кресло-качалку? — спрашивает она.

Я сажусь на кровать. Кресло досталось ей.

Мы идем держась за руки по улице Лепик, словно парим в воздухе. Наши ласки на расстоянии завершились безумным хохотом, когда сверху раздались оглушительные звуки взрывов — соседи решили посмотреть передачу о бомбардировках Берлина по телеканалу «Арт». Устав слушать сообщения о количестве погибших и свидетельства уцелевших, мы оделись и вышли на свежий воздух, но то, как ее нагое тело сотрясалось от смеха, воспламенило меня сильнее, чем ее эротические позы и стоны в потемках. Наш побег, наше дезертирство по обоюдному желанию, сблизили нас больше, чем наше наслаждение дуэтом, прерванное атакой союзных войск. Словно мы уже насытились любовью, достигли самых острых ощущений да еще и страху натерпелись. На углу переулка, уводящего по склону холма к улице Коленкур, она потягивается, озирает панораму цинковых крыш в лунном свете и вздыхает.

— До чего же прекрасна наша планета! — (Можно подумать, ей есть, с чем сравнивать.)

Привстав на цыпочки, шепчет мне на ухо:

— Я счастлива.

— Спасибо.

Мой голос звучит немного грустно. За всю жизнь, до романа с Доминик и в перерывах я познал десятка два женщин, но смеяться раньше не приходилось.

— А скажи, что ты прочла тогда на моей руке?

Это вырвалось само собой. Из гордыни, суеверия и трусости я всегда пропускал страницы с гороскопом и смеялся над гадалками.

— По правде говоря, не знаю. Я ничего не поняла.

— Неужели все так плохо?

— Нет, у тебя будет долгая жизнь. Даже несколько жизней. Но времени у тебя в обрез.

«Жук» так и стоит у остановки, под варварски обстриженным каштаном. Я перевариваю ее последние слова, а Карин добавляет, вроде бы без всякой связи, но для меня она вполне очевидна:

— Ты ходил в издательство?

Хотел было я увильнуть, но потом подумал, что она все равно будет возвращаться к этому вопросу при каждой встрече. Лучше совру, что послал роман в двадцать издательств, тогда я смогу еще месяцев девять-десять принимать отказы один за другим. Она слушает меня, хмуря брови.

— А в «Грассе» ты его послал?

— Нет. А зачем?

Не ответив, она собирает в охапку штрафные квитанции, от которых топорщится правый дворник.

— Коллекцию собираешь?

Я киваю, чтобы не развивать эту тему. Она наклоняется, бросает эту мокрую кипу в сточный желоб, и забирается в машину. Захлопнув за ней дверцу, я сажусь за руль.

— Ты всегда оставляешь ключи в замке зажигания?

— Всегда. Иначе я их теряю.

— Я тебя люблю!

Удерживаюсь от банального «и я тебя», жду, когда подвернется более подходящий момент: что же ее подтолкнуло к столь благоприятному для меня выводу? Она опускает козырек, достает косметичку. И говорит:

— Отвезешь меня в Алль?

— Почему в Алль?

— Ты должен меня накормить. Блинами не наешься.

Я не спорю. Сам-то, между прочим, тоже помираю с голоду. Не помню, обедал ли я? Помню лишь ее тело и мое неудовлетворенное желание, которое вновь охватывает меня, стоит ей заговорить. Когда я отпустил тормоз, она положила руку на мой член.

— Ничего, что я такая садистка?

— Протри стекло, — говорю я, протягивая тряпку, лишь бы занять ей руки.