Александр Терехов - Немцы Страница 53

— О себе? Не знаю. На рассуждения о себе я не зарабатываю.

О себе. Его поражают люди, живущие обдуманно. На внезапное событие-вопрос у них обдуманное действие-ответ. Или жизнь неспособна их, всех этих людей, ошеломить как следует? В жизни Эбергарда неожиданно и подавляюще всё. Произнеси он это, Вероника-Лариса скажет: вы — ребенок, вы не выросли.

Улыбнулась его молчанию и погладила его недрогнувшую ладонь:

— Вообще-то я еще не решила, что с вами делать.

Эбергард громко прочитал названия «летних напитков» в меню (они встретились на Никольской), адвокат быстро заметила:

— Ну вот, не о чем стало говорить, да? Я помогу: пока не подаю исковое, надеясь, что удастся всё как-то решить без суда. Сигилд собирается нанять адвоката. Адвокату с адвокатом легче договориться.

Почему ему так неловко рядом с Вероникой-Ларисой, грудь, думал он, подавляюще красивая грудь: как она моет ее, спит с ней. Трогает. Как трогает эту грудь кто-то другой, желая сделать ей приятно.

— Ну, всё обсудили? Вы собираетесь еще раз жениться?

— Ох, нет. Такие, как я, второй раз женятся за шесть лет до первого развода. И уже никогда больше.

Вероника-Лариса отвернулась и посмотрела в сторону, без улыбки.

На прощание у перехода Эбергард попытался поцеловать ее руку, бледную, с синими подкожными ручьями, нет, вырвалась рука:

— Я люблю, когда в щеку.

Он ткнулся в неявно, как бы невольно подставленную щеку, словно погрузился. Ткнулся еще, еще, как примагниченный, пока Вероника-Лариса не повернулась и не поцеловала его в губы, и сразу:

— Возьмете меня в жены? Я-то беру вас в мужья, — обнявшись, волны качали, сближая и разводя их, соударяя. — Зачем это вам? Так трогательно в вас желание, чтобы все-все-все вас любили.

Выждав (пусть уважают его обстоятельства, работает он), но в меру (чтоб не злить), он понес Гуляеву пакет «май» — бумажками помельче, опыт: более толстые пакеты греют теплее и веселят дольше, чем тощие при равенстве сумм.

— Алексей Данилович, я отчет по работе принес за май.

Гуляев смущенно вскочил и увлек его в комнату отдыха, достал какую-то клетчатую тетрадь прямо из 1975 года, «Союз» — «Аполлон», со старательными примерами на сложение, пойми: ты не один, у нас строго, бухгалтерия, отчетность, не на карман же — для дела!

— Деньги партии, — вздохнул Гуляев. — Никуда, понимаешь, с пустыми руками не придешь, — стесняясь при Эбергарде взять пакет в руки, — Россия!

Эбергард басил:

— Алексей Данилович, я подготовил предложения по дополнительному финансированию информационного обеспечения выборов, — не слышал, не вникает, во избежание провокаций, ему бы только «работа». — Два варианта. Минимум и максимум на тридцать шесть миллионов.

— Оставляй максимум, дорогой ты мой человек, пойду к префекту, буду биться. Ну, получу, как водится, спустит собак на меня, но — выборы, понимаешь, выборы, дорогой Эбергард, обеспечить жителям возможность… Подожди, и куда ты всё время убегаешь? Посиди. Хочу тебе подсказать, — настало время поделиться, взаимность же. — Никогда — не говори — ни о ком — персонально. Человек ты заметный, все тебя любят, там посмеешься, здесь повеселишь. Вроде хаха, а впечатление создается… Заметь: отзывался я хоть когда-нибудь о ком персонально? Никогда. И вот что: перестань сторониться префекта.

— Так он не вызывает. Вопросов к моей работе нет.

— Пилюса он тоже не вызывает. А он постоянно в приемной. То с охраной покурит, то с помощником… Префект такие вещи замечает.

— Я надеюсь: префекта скоро повысят. Перейдет на федеральный уровень. Округ разве его масштаб? А вы будете префектом.

— Ну вот ты опять! — крякнул Гуляев и спрятал довольно сверкнувшие глаза.

Вот (только посчитал и…) — первый раз сама звонит Эрна, и он еще успел ощутить торжествующее ожесточение: ага, дошла телеграмма «категорически возражаю», забегали, научатся просить, ласкаться… Но с ним заговорило устройство, воспроизводящее звуки:

— Почему ты хочешь лишить меня отдыха? Это шантаж. Это угрозы.

— Эрна, летом ты всегда отдыхала со мной. Мы давно не виделись, ты не ездила к бабушке. Мы могли бы провести вместе хотя бы две недели…

— Мне нужно море, чтобы лечить носоглотку. Ты же сам говорил, что больше не хочешь со мной никуда ехать. Дашь согласие на выезд?

— Нет.

— Я поняла твою позицию. Ты перестал со мной общаться, как только я начала высказывать свое мнение.

— Какое?

Ответа на этот вопрос не было в записанных звуках, и Эбергард начал говорить сам, перечислять, доказывать, напоминать, обещать, иногда употребляя слово «любовь» и слово «заботиться», слова «отец и дочь», «всегда быть вместе». Эрна молчала, только, кажется, чуть не заплакала, когда он произносил слово «суд», и спросила, словно его звуковое письмо дошло, но не открылось, не зная, что Эбергард ей посылал:

— Дашь согласие?

— Нет. Ты говоришь со мной, как с чужим человеком.

— Ты тоже.

Вечером — что может быть срочного? вскочил, спрятался почему-то в спальне — позвонила адвокат:

— Я не обидела вас тогда? Той своей фразой.

— Нет, — какой фразой? — нет.

— Ну, что еще не решила, как близко вас допустить. Осень была у меня тяжелой очень. Помните, взорвали два самолета? В одном из них летел человек, который был мне не просто близок… Я долгое время вообще на людей смотреть не могла. Особенно на мужчин. Мужчины все казались такими… противными.

— И вот подползает как-то после заседания клуба «Право отца» особенно такое омерзительное…

— Неправда. Вы мне сразу показались… необычным. Не обижайтесь.

— Не переживай, Вероника…

Она пошуршала чем-то возле телефона, устраиваясь удобней.

— Так волнующе, когда говоришь «ты». Скажи еще.

— Потом обсудим, — Улрике уже дважды заглядывала в спальню в неторопливых поисках необходимых предметов.

— Не можешь больше говорить. Вот, чтобы облегчить тебе жизнь: женщина, твой адвокат, звонила тебе по делу. Она забыла тебе сказать. Вернее, не смогла. Рассмотрение дела может затянуться. Твоя бывшая жена беременна. Не знаю срока, но уже заметно.

Когда Улрике раздраженно и не объясняя причин плохого настроения уснула без обычного «я люблю тебя»-поцелуй-пожатие руки, он понял, что не уснет, вышел на кухню; за стеклом — слева направо — летел самолет, пять-шесть закрепленных по отношению друг к другу огоньков, один мигает; сходил бесшумно в маленькую комнату (называли ее кабинетом, а у хозяев квартиры в ней делала уроки и спала дочь) за биноклем — подарком Фрица на тридцать пять — и успел: самолет оказался так близко, что заболели глаза, летел, посверкивая железным блеском, неправильно и чужеродно в небе.

Перевел бинокль на «чуть ниже» — кухонные окна, много кухонных окон. Эбергард вдруг увидел мужчину, курящего на балконе, и чуть не опустил бинокль от жаркого смущения — показалось: мужчина немедленно его подглядывание обнаружит.

В немногих окнах горел еще свет, но их плотно занавешивали шторы. Лишь несколько кусочков открытой, цветной жизни. Когда Эбергард увидел первого человека за окном, сердце его почему-то слышно забилось. Это была пожилая женщина в очках, волосы заколоты на затылке. Сидела она лицом к окну и что-то делала руками. Например, писала. Долго. Потом сняла очки, обернулась в угол, и кухня вдруг осветилась, добавилось яркости в цветных деталях — это она включила телевизор. И теперь смотрела в тот угол, долго, Эбергард устал уже за ней наблюдать. Не отворачиваясь от телевизора, она вслепую достала дряблой рукой с плиты большой чайник с обгоревшим донцем и налила себя кипятка в огромную кружку.

Точно под ней, на этаж вниз, не спал еще человек. Мужчина в пижаме сосредоточенно ел. Вычищал зубами что-то похожее на арбуз, хотя арбузам еще не сезон. Доел и встал готовить себе следующую еду на плите. Эбергард понял: у мужчины большие планы.

На еще одной кухне Эбергард обнаружил голую женщину. Он не понимал, что она голая, пока, выходя из кухни, женщина не повернулась спиной и он не увидел худую бледную спину и обнаженное раздвоение ягодиц.

Остальные спали. Нет, на последнем этаже, под крышей вышла на свет — в зале — женщина: длинные темные волосы, розовый халат. Походила вперед и назад, словно чтобы заснуть, ей требовалась именно такая подготовка, подошла к подоконнику и в кулаке ее заметался огонек — курить? Нет, зажгла свечку, присела и начала молиться. Крестилась подолгу, потом в каждой комнате, постояв, прижав руки к груди, над теми, кто в комнатах этих спал, — погасила наглухо свет.

Монстр на полторы недели засел на дачу, в неплановый отпуск, оставив и.о. Гуляева, а не свежеутвержденного Хассо, — Гуляев копил почту, не подписывал, на всякий случай, ничего и готовился в трудную минуту в реанимобиле укатить на больничный; старушка из протокольного отдела мэрии и о. Георгий (Кудрявко), помощник депутата Иванова-1, независимо друг от дружки утверждали, что держали в руках распоряжение об увольнении монстра, подписанное мэром, но монстр вернулся с дачи и в среду созвал «общее совещание», на него бежали спотыкаясь: прощаться? (Эбергард спрятался на городском семинаре по размещению политической рекламы), но монстр заслушал по-быстрому «организацию отдыха на водоемах» и «дислокацию бахчевой торговли», с ненавистью посматривая на Гуляева, похвалил Хассо: «стремительно осваивает фронт работ», и раздавил начальницу управления потребительского рынка, но тоже оперативно, — та умно повалилась в обморок, а с утра попросила неделю за свой счет к умирающему отцу и много раз повторяла потом: повезло, что отец в эту неделю и умер, монстра не обманула — он бы не простил!