Филипп Майер - Сын Страница 53

Она объявила, что ничего не изменится, что даже если по каким-то причинам ее не будет на месте, чеки на зарплату станет выписывать миссис Райт, бухгалтер. За прошедшие четыре дня заплатят как за рабочие, а завтра у всех выходной. Но сейчас нужно заняться водостоками, часть нашего стада оказалась у Мидкиффов, гроза повредила еще кое-что, и это просто надо починить, и просить об этом специально никого не нужно.

Она не стала говорить, что у нее нет права подписывать их чеки. Остаток дня и всю ночь она то переживала, что на похороны никто не придет, то разыскивала отцовское завещание. Семейный адвокат перерыл весь кабинет, но ничего не нашел; ближе к полуночи Джинни обнаружила документ в старом секретере. Завещание переписывалось несколько раз: один раз в пользу Клинта, позже в пользу Пола, но последняя версия, составленная всего несколько месяцев назад, в период наибольшей отцовской тревоги, объявляла ее единственной наследницей его доли ранчо. Джонас получал часть в нефтедобыче, но и только.

Безудержное счастье охватило Джинни; она не могла сдержать улыбку, а потом смех. А затем ей стало жутко. Финеас будет в восторге – теперь вся собственность принадлежит им двоим. Джонасу пока не до этого – он в Германии, самолеты летают редко, попасть на борт трудно, а по морю добираться несколько недель. Теперь осталась только одна забота – похороны.

Во дворе разожгли несколько больших костров, жарили бычков, коз, свиней. Ездили в Карризо за бобами, кукурузой, кофе и парой дюжин готовых пирогов. Сотня ящиков пива и четыре ящика виски. Уже много лет дом не был таким живым и многолюдным; всю ночь напролет кухарки хлопотали у плит, горничные стелили постели в гостевых комнатах, доставали раскладушки, готовя дом к наплыву гостей.

Финеас прибыл с внушительной свитой, следом потянулись остальные, сначала небольшими группами, а позже – целый вал гостей из Остина, Сан-Антонио и Далласа, из Хьюстона, Эль-Пасо и Браунсвилля, ранчеро из Южного Техаса, журналисты, в общей сложности почти пять сотен человек, и сначала Джинни едва не разрыдалась – она никогда не думала, что отца так любили, – но ближе к вечеру поняла, что большинство из них здесь лишь из вежливости, не ради ее отца, но ради нее. Или в знак уважения к семье, к самой легенде МакКаллоу. Явились даже местные мексиканцы, которые ненавидели отца, и не без оснований, но кто же откажется побывать на похоронах патрона.

На прошлые похороны – Полковника – собралось несметное число людей, но тогда все было иначе: подлинное горе, конец эпохи, и зрелые мужчины не могли сдержать рыданий. А сейчас лица строгие, но без скорби, разговоры спокойные и непринужденные. Смерть отца – не такое уж событие. Несправедливо, но чем больше она думала, чем больше соболезнований принимала, чем чаще слышала, как шепотом обсуждают обстоятельства его смерти, тем больше злилась. Да, он погиб глупо. Из-за собственного упрямства и неосторожности. С началом грозы все вакерос вернулись домой – от ударов молнии погибало больше ковбоев, чем от огнестрельных ранений, – но отец пожелал непременно закончить дела. Я не против немного промокнуть – его последние слова.

Она бродила по дому, среди сотен людей, благодарила, что пришли, угощала – запах говядины, кабрито, жареной свинины, нескончаемые блюда с бобами, соусом и тортильей, галлоны пива и холодного чая. Время от времени наведывалась в кухню: да, пожалуй, стоит забить еще одного бычка – да, сразу на гриль – да, нужно послать кого-нибудь в Карризо – да, неизвестно, сколько еще пробудут гости. То и дело рядом возникал Салливан и совал ей в руку очередной стакан с холодным чаем. Она вся взмокла. Поднялась переодеться, но оказалось не во что, у нее, разумеется, только одно черное платье. Она повесила платье перед вентилятором в спальне, вытерлась с ног до головы полотенцем, сама встала перед вентилятором. Не забыть повысить зарплату Салливану; уже третье поколение его семьи работает здесь; отец был прижимист. Попыталась отдохнуть, но знала, что все равно не заснет.

Вернувшись вниз, она продолжала обходить гостей, но едва разбирала, что они говорят. В одном из углов, опираясь на трость, стоял дядя Финеас, о чем-то разглагольствуя перед почтительно внимавшими ему юнцами. Он настолько откровенно любовался собой, что она не выдержала и отвернулась, сделав вид, что не услышала его оклика.

Вакерос и мексиканцы почтительно держались в отдалении, говорили тихо, а вот городские – все в тяжелых ботинках и стокмановских шляпах – громко топали и галдели, как близкие родственники. У нее закружилась голова. Полковник не выносил таких типов. Вот бы сейчас появился кто-нибудь из его старых друзей – они все еще бывали здесь иногда – и ради памяти Полковника разрядил кольт в потолок, изгоняя всю эту нечисть из дома.

Но и это пустые фантазии. Настоящие ковбои, даже старые, не любят шумных сборищ, ведут себя скромно и вежливо, и большинство из них даже не решится открыто посмотреть в глаза этим новым людям, этим горожанам.

Джонас на похороны не успел, но все-таки вернулся из Германии, где наконец-то заканчивалась война. Она чуть не задушила его, обнимая; не знала, чего ждать – отсутствующего взгляда, глубоких шрамов, хромоты, – но брат выглядел здоровым, бодрым и шагал вполне уверенно.

Едва войдя в дом, где эхо гулко прокатилось по гостиной – каменные стены, тридцатифутовые потолки, – он объявил:

– Мы должны, черт побери, вытащить тебя отсюда. Здесь ты не сможешь нормально жить. Война закончится через несколько недель, я подыщу тебе работу в Берлине. Машинисткой или кем-нибудь в этом роде, и мы могли бы жить вместе.

Она не знала, что сказать. Идея привлекательная, но совсем неправильная – она не собиралась быть машинисткой. Это брату нужно вернуться домой, а не ей – бежать в другую страну.

– Черт, – радовался он, – у нас есть деньги. Да тебе вообще не нужно работать, просто наслаждайся жизнью.

– Как там на войне?

Он пожал плечами.

– Ты, должно быть, видел жуткие вещи?

– Не страшнее, чем остальные.

Она хотела спросить, убивал ли он, видел ли убитых, но Джонас, видимо предугадав следующие вопросы, резко встал и отошел в другой конец комнаты, разглядывая старые гравюры на стенах и мраморные статуэтки. Покачал головой, взял в руки пару вещиц, рассматривая внимательнее, поставил на место.

– Хочешь перекусить? – спросила она.

– Давай лучше сходим на кладбище. Я приехал ненадолго.

Прозвучало глупо – он добирался сюда целую неделю, – но Джинни решила не обращать внимания на последнюю фразу, подумав, что брат не совсем в себе.

– Поедем на машине или верхом?

– Давай верхом, я четыре года не сидел в седле.

За ужином, который он теперь называл обедом, Джонас спросил с поразившей ее прямотой:

– Тебе нравится кто-нибудь из здешних мужчин?

Нет. Вообще-то год назад был тут один вакеро, не такой симпатичный, как прочие; они целовались за коралями, а потом лежали вместе у источника в старой усадьбе Гарсия. Он был чересчур настойчив и поспешен – не многие мужчины сейчас так откровенно демонстрируют свои намерения, – но позже, вечером, прокручивая в памяти весь эпизод, она пожалела, что остановила его руки. Такого случая долго может не представиться, и потому несколько дней спустя, когда они договорились о следующем свидании, она сунула в карман платья древний презерватив, найденный, разумеется, в комнате Клинта.

Она ждала час, два, в одиночестве лежа в мягкой траве под деревьями. Вакеро так и не появился. Ничего удивительного: друзья молодого человека, боявшиеся потерять работу, боявшиеся ее отца, отговорили парня. Она рыдала несколько дней: даже для этого типа, которого она считала (вполне снобистски, как понимала сейчас) не ровней себе, она была недостаточно хороша, а ведь казалась себе наградой для мужчины – миниатюрная блондинка, пусть и не с самыми выдающимися формами, но определенно с женственной изящной фигурой; курносый прежде нос выпрямился, глаза стали больше. При выгодном освещении она и вовсе выглядела красоткой. Большую часть дня, впрочем, она была просто хорошенькой, выше среднего, и даже если в Карризо у нее есть соперница-мексиканка, та уж точно не настолько богата.

И тем не менее… Ей уже почти двадцать, пора жить самостоятельно, флиртовать с поклонниками, которых до сих пор не видно, если не считать нескольких городских парней, которым, возможно, казалось, что они за ней ухаживают, но по ее мнению – вовсе нет. Она не думала о себе как о богатой наследнице, но знала, что у прочих людей другое мнение; она не верила никому из местных белых, те относились к ней неискренне. Вакерос – другое дело, не в их интересах губить ее репутацию, но, вероятно, они не доверяли ей, или не уважали ее, или просто чувствовали ее отчаяние.