Борис Фальков - Тарантелла Страница 53

Мы снимаем светофильтры, в комнате и без них слишком темно. Суём их в кармашек шортов, с хрустом свернув забитые пылью шарниры оглоблей. И подтверждаем, что в дизайне действительно, как минимум — одной деталью меньше. Конечно, восьминогая скотина смывается к полудню в свою щель, до следующей ночи, как и все они. Трусливая, она выползает на охоту только по ночам, в пеленах полного мрака. Пелены сползают с её мохнатых лап и волочатся за нею, как за восставшей мумией, подобно пропитанным смолой её бинтам… Но на кого тут охотиться, когда даже постояльцы являются сюда редко, не сказать если никогда? А, такой найдёт, на кого, за него не беспокойся. Жертва найдётся, даже если ему придётся прождать её лет двадцать. Ему лишь иметь желание пожрать, а жратва уж сама его дождётся, вот как эта несчастная моль, замершая на потолке в привычной позиции… Впрочем, и моли на её месте уже нет. Что ж, они были честно терпеливы. И вот — награда за честную работу: обе твари, жертва и пожравший её осьминог, дождались.

Живому существу тут больше и некуда деваться, только в пасть. Тут сожрут всё, что двигается и дышит, такое это место, для того и создано. Мы ведь уже узнали это и на своей шкуре, не так ли. А какая была робкая, безобидная моль! Не чета тебе, родная. Не чета мне — мухе, которая тебя укусила и погнала в эту поездку. Отравив своим укусом твой здравый ум, лишив трезвой памяти с её развитой техникой ассоциаций: видишь, как легко в чистый её лист теперь впечатываются и становятся твоими чужие слова? Быстро затвердевающей паутиной которых тебя, куколка, опеленали так же крепко, как личинку мотылька её собственными выделениями. И они окаменели намертво, их ничем уже не взломать, если, например, понадобится добраться до покрытого их скорлупой зуда.

Между тем, этот настырный зуд, дорогая, может снова ввергнуть нас обоих в то, что мы с тобой уже, казалось бы, превозмогли: в отчаяние. Но балансируя и на самой его границе, подобно танцовщицам на канате, мы с тобой не можем себе позволить упасть в бездну, впасть в него. Мы просто обязаны отстоять наше равновесие. Только теперь это равновесие — не тупое равнодушие ко всем, даже к самым изощрённым пыткам, а ровный невозмутимый гнев против того, что проделывают с нами все они.

Вот-вот, эта наполняющая сейчас наши глаза жидкость — не прежние мутные выделения измочаленного, отупевшего от отчаяния тела, а ясные слёзы гнева. Сквозь них мы совсем уже иначе рассматриваем преломленные в этих линзочках, теперь почти лишённые окутывавшего их прежде туманчика, и из-за этого чуточку искажённые очертания декораций. Они и преображены новыми слезами, ущербны и упрощены, но и вполне узнаваемы, как бы это ни было противоречиво. Oни — те же, хотя и не совсем те: тумбочка, стол и зеркало, корыто с высокими бортами… Деревянный крест и керамическая мадонна с сердито сведенными бровями. Из-под них она выпученными глазами глядит на лежащее в её руках тело, нет-нет, глядит на нас, сейчас это очевидно. И глаза трупа на её коленях глядят туда же, на нас с тобой, поверх матового бра. Так же очевидно, откуда эта благородная матовость: от наросшей на лампе пыли.

Ты не ошиблась, случайно сболтнув о подобии Адамо этому трупу, с его испачканными кровью жирноватыми бёдрами и рассеянным взглядом из-под приспущенных, будто усталых, век. Сходство есть и у этой глиняной мадонны, эта её маска гнева хорошо нам знакома… С кем — пока не установить, но само её подобие кому-то несомненно есть. Тогда слова о подобии просто сорвались с языка, словно они были сорвавшейся попыткой налгать о нём, сочинить его, а вот теперь подобие явилось само и стало быть. Будто убрали рассеивающую изображение линзу, стоявшую прежде между зрителем и зримым, или наоборот, надели на зрачки зрителя приспособление с удачно найденными диоптриями, молниеносно сконцентрировавшее распылённый туманчиком свет, так внезапно выявилось это очевидное подобие, чуть ли не тождество. И мы с тобой обязательно вспомним, с кем именно это тождество, обещаю, узнаем о нём всё. А пока — терпение.

Повинуясь этому приказу, мы стискиваем твои зубы и они явственно скрипят. Нет, отчаяние и тут не причём, наглотались мы всякой дряни, вот они и скрипят. Надо просто почистить зубы, и это всё. Пустякам — пустяшные средства, разумные, не тяжёлая же сразу кавалерия! Обезьяна разума? Что ж, но разума, а не порождённых спящим разумом омерзительных чудовищ. Простая зубная щётка, простое действие, всё вместе — простейшее событие, вместо сложных и жутких порождений развязной фантазии слепорождённого, да и давно мёртвого греческого болтуна с его аллегориями. Вместо этих жестоких чад, убивающих своего родителя: cамо событие. А оно живо, наше событие, оно есть, уже нам дано, потерпи немного — и ты узнаешь его. Оно тут, и мы уже слышим его приближение.

Шаг за шагом приближается оно к нам, и мы всё ясней слышим шарканье его подошв, и с каждым его шагом проясняется наше зрение, готовится встретить глаза в глаза его, надвигающееся на нас. Вот, проясняется и остававшееся туманным подобие: маска глиняной мадонны, оказывается, вылитая те, тёмные насупленные лики византийских икон, такие висели на стене спальни твоего папочки. Это просто смешно, как можно забыть такое! Но, возможно, просто вспомнить такую простую вещь помешала сложность самого подобия, ведь эта мадонна смахивает на кое-кого ещё… Ну, и на кого же? Терпение, говорю тебе, подожди маленько — дождёшься ответа на это. А пока давай полюбуемся тем, как укушенная внезапным вспоминанием память вздрагивает, ворочается грузной тушей своей в месиве забытого, извлекает из его глубин и другие, прекрасно сохранившиеся, оказывается, в его руинах византийские черепки.

Что за смешная штука эта память! Не помнит того, что было миг назад, а вместе с тем — тысячелетия хранит в своих недрах бормотанье слепого рапсода, или никому не нужные сведения о несуществующих созданиях. Простой, как зубная щётка, и, как зубная щётка — несомненно существующий рюкзачок не удерживается в ней, ущербной, а безумный лже-физиолог вживается в неё навсегда! Его смутные анонимные бредни остаются в ней, оказывается, навечно. Правда, найти этим бредням имя нетрудно, да оно и найдено уже другими: поэзия. Им легко придумать и другое имя, по случаю, но как их ни назови — а они опять-таки ущерб. Имя несущественно, вряд ли имена помогают прояснить память и всё вокруг скорее, чем оно проясняется само. Имена лишь дают всему фальшивое, обманчиво простое объяснение.

Подлинное же — оно также дастся само, говорят же тебе: терпение, всё сделается само собой. Но ты всё нетерпеливо ворочаешься в путах своих, вздымая облака пыли, как тупой носорог, или в облепившей тебя грязи, как бессмысленная нильская корова. Начто они все тебе, подбери себе более подходящее имаго, и будь ему подобна. Будь подобна тому, чем ты должна быть сейчас, чтобы соответствовать нынешнему событию: лисице, девочка. И ты дождёшься своего, возьмёшь своё. Послушай, лисица ложится на солнцепёке и задерживается её дыхание, тогда слетаются к ней птицы, думая, что она мертва, а она хватает и пожирает их. Даже университетский физиолог посоветует тебе то же. Будь подобна Горгоне, ты ведь женщина. А и у Горгоны обличье красивой женщины и блудницы. Волосы на её голове — змеи, а взгляд её — смерть. Играет она и всё время смеётся. А когда приходит брачная её пора, встаёт она и начинает звать. Начиная от льва и прочих зверей, от домашних животных и птиц до человека, и змей, зовёт она, говоря: идите ко мне! Как только услышат они её зов — так идут к ней, а не отскакивают от неё, как вон все от тебя. Тебе это подтвердит самый бестолковый лектор-физиолог, и правильно сделает, что подтвердит.

Потерпи, все обнаруживающиеся ущербы — ещё не настоящий ущерб, так, мелкая дробинка. У тебя просто расстроились нервы, вот и всякая мелочь грозит нарушить твоё устойчивое равновесие. Чуть что, царапинка — и ты уже готова впасть в отчаяние, а ведь настоящие раны ещё впереди. Мы с тобой просто устали от стояния в неподвижных позах, подобно статуе, которую чужие руки таскают с места на место, приноравливая к разным декорациям. Они то выволакивают нас на середину сцены — на открытую площадь, на всеобщее обозрение, то тащат назад в учебный класс, к зеркалу и палке-подпорке, чтобы стражу конторки было удобно длить наши муки. Но вот мы с тобой одни, и я говорю тебе: наша усталость — это простая вялость. Не сила же это, не мощь, которая ломит всё, а ты не солома. Ты — материал покрепче, мне ли этого не знать! Мне нелегко ущерблять тебя, мне трудно даются твои искажения, хотя, казалось бы, чего проще: проделать вмятины в облаке, отверстия в дыхании. Пробить дыру в душе.

Ставь ударение в последнем слове на последний слог. С бездушным материалом, будь он камень могилы или сталь, проще. Смотри, искажения окружают тебя со всех сторон, и их-то я сотворяю походя, смеясь — вмещаю их между смешками, между почистить зубы — и прополоскать пасть. Вот, покрывало в корыте явно расправлено, хотя и не идеально, а вон видны попытки стереть с зеркала пыль… Скажешь, милейший первочеловек Адамo исполняет обязанности горничной без энтузиазма? Не так, как роль философствующего Аргуса? Скажешь оконфузишься снова, ведь всё это проделали не его руки. В самом деле, если рассудить разумно, не привлекая для объяснений пустяков тяжёлую кавалерию, троянскую войну и атомную мировую, а на закуску — богов в громовых доспехах, с копьями молний в руках: начто очкарику болтаться тут попусту, если он свою роль уже отыграл там, внизу? И пауку — начто? А моль… начто она теперь, когда в моих руках ты, моль человеческая! А я — в твоих.