Леонид Пантелеев - Верую… Страница 54

В психологии Тертуллиан — материалист. Чувства не обманывают, все существующее телесно: даже Бог, сотворивший из ничего материю, имеет тело. Бессмертная душа точно так же телесна. Душа ребенка переходит от отца через семя.

Бог един, вечен, свободен.

Бог первее сына, но не по времени, ибо время возникло лишь вместе с миром.

Мир не вечен, а сотворен Богом из ничего.

Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан, умерший в глубокой старости, по принятии христианства служил много лет священником, пресвитером в Карфагене…

Боже мой, как бесконечно давно это было и как близко к евангельским событиям: ведь при жизни Тертуллиана еще доживали свой земной век старики, видевшие (или могшие видеть) Иисуса Христа! А как злободневно звучит все, что он говорил, и все, о чем говорил.

Даже душа, которая переходит от отца к сыну через семя. Не знаю, читал ли Тертуллиана Эрвин Шредингер, но помню, что в самом конце его знаменитой книги «Жизнь с точки зрения физики», где речь идет о непостижимости, физической парадоксальности гена, есть слова о том, что не подтверждает ли этот факт существование бессмертной души?..

Как жаль, что ни один трактат Тертуллиана не выходил на русском языке!

…Запишу мысль, Возникшую у меня минут десять назад и, казалось бы, не имеющую прямой связи с тем, о чем только что говорилось.

Исповедание христианства не может быть комфортабельным.

Тертуллиан осуждал христиан, бегущих от мученичества. Значит, осудил бы он и тех пятидесятников, что нашли себе прибежище под крышей американского посольства.

Да, полный комфорт верующим людям, и духовенству и мирянам противопоказан, — об этом я говорил значительно выше — там, где ссылался на высказывание американского проповедника. Но от дискомфорта до мученичества дистанция очень большая. Когда заходит речь о мученичестве, сразу возникает вопрос о детях. Пускай сажают, высылают в Сибирь — и еще дальше — все семейство: и тебя, и жену, и отца с матерью, и детей, и внуков, но если тебя, и жену, и отца с матерью оставляют в покое, но отнимают у тебя твоих детей и отдают их во власть дьявола — можно ли терпеть и благословлять такие муки?..

Не буду лукавить, у меня нет полного сочувствия к тем сектантам, которые спасаются в стенах американского посольства в Москве. Но как подумаю, что спасают они не себя (или не только себя), но в первую очередь своих детей, души своих детей, — и сразу понятнее становится их позиция, их душевное состояние и мотивы, толкнувшие их на этот бесшабашный, авантюрный поступок.

Говорю, говорю и все ухожу в сторону от главного, уклоняюсь от разговора о Маше. Уж очень больной, болезненный это вопрос.

Да и что скажешь? Вот положа руку на сердце задаю себе вопрос:

— Что лучше: здоровая и безбожница или больная, но верующая?

И с той же искренностью, положа руку на сердце отвечаю себе:

— Если третьего не дано — лучше второе.

Да, денно и нощно молю Господа Бога о ниспослании милости, прошу, чтобы исцелил душу и тело болящей Марии, но и о другом молюсь — чтобы укрепил ее веру, научил законам и заповедям Своим.

— Господи, Отец наш, — говорю я, — вразуми дочь нашу Машу, ниспошли ей благодать Духа Твоего Святаго, научи ее молиться и укрепи — вдвое, втрое, вчетверо — силу этой молитвы!

Верю, что сознательная, из души идущая молитва — уже проблеск исцеления.

Молюсь и утром, и вечером, и днем, и перед работой, и после работы. И каждую молитву свою — и утреннюю, и вечернюю, и дневную — заканчиваю главными, первейшими словами из Молитвы Господней:

— Да будет воля Твоя!

Дочь Юпитера

(Документальная повесть)

В этой повести, по соображениям, понятным читателю, я дал другую фамилию героине и не назвал некоторых городов, где живут ее родственники.

не было девять лет, когда началась Февральская революция — та, что теперь в учебниках и в словарях именуется буржуазно-демократической. Должен признаться, что эта буржуазно-демократическая революция запечатлелась в моей памяти лучше, ярче, отчетливее, чем Великая Октябрьская. Да, конечно, Великая потрясла мир, но в эпицентре этого исторического события, в буржуазных кварталах Петрограда, случившееся в ночь на двадцать шестое октября далеко не сразу и далеко не всеми было замечено. Ведь в этот день в городе не прекращалось движение трамваев, работали театры, кинематографы, оба цирка, зоологический сад, бани… О том, что произошло в городе и в стране, многие жители узнали только на следующее утро — из газет и из разговоров. Кроме того, к осени семнадцатого года обыватели как-то уж попривыкли к ночным выстрелам, к мельканию красных флагов, к пению «Варшавянки» и «Марсельезы». Вообще событий за год было так много, что какое из них главное, а какое второстепенное, стоя вплотную было просто не разглядеть. Особенно трудно было что-нибудь разглядеть и понять человеку, который только два месяца назад стал бегать во второй класс реального училища.

В февральские же и в предфевральские дни для меня и для моих сверстников-мальчишек все было внове. Интерес к событиям был живой. Ведь события эти на глазах у нас, что называется, назревали.

Среди имен, зазвучавших вокруг меня в последние месяцы шестнадцатого года и в начале семнадцатого, среди всех этих распутиных, пуришкевичей, штюрмеров, вырубовых и протопоповых особенно громко звучала и особенно крепко осела в памяти фамилия «Хабалов». Кто он, этот Хабалов, я в то время понятия не имел, но когда у дверей магазинов появились первые очереди (прозванные тотчас же «хвостами»), когда заговорили о недостатке в городе хлеба и других продуктов, когда возникли уличные «волнения» и «беспорядки», откуда-то, как джинн из бутылки, выскочил этот Хабалов.

На каждом шагу слышно было теперь:

— Хабалов обещал хлеб…

— Хабалов выпустил приказ…

— Хабалов распорядился…

А позже, когда из слова «волнения» родилось слово «революция», кто-то при мне сказал:

— Ничего, Хабалов — он порядочек наведет быстро!..

В эти первые дни революции ходило много слухов о городовых, которые с винтовками и пулеметами засели на чердаках и крышах и стреляют оттуда по демонстрантам. Этих городовых-пулеметчиков называли «хабаловцами».

Гораздо позже я узнал, что Хабалов — царский генерал, наказной атаман Уральского казачьего войска, в 1916–1917 годах занимавший пост командующего Петроградским военным округом. Это ему в феврале 1917 года Николай II телеграммой из Ставки приказал подавить разгоравшуюся революцию.

Имя Хабалова мелькает во всех книгах, посвященных Февральской революции, — в истории партии, в учебниках, в энциклопедиях, в мемуарах многих деятелей революции и контрреволюции.

Мне было известно, что в первые дни Февральского переворота генерал Хабалов, как и многие другие царские сановники, был арестован. Над ним велось следствие. Но в дальнейшем имя его как-то теряется. Среди участников гражданской войны Хабалов ни разу не упомянут. Вместе с тем в первом издании Большой Советской энциклопедии названа дата его смерти — 1924 год. Следовательно, он не был казнен, как были казнены многие деятели старого режима, осенью 1918 года после убийства Урицкого и покушения на Ленина. Где же и как он кончил свои дни? В воспоминаниях белоэмигрантов можно встретить кого угодно — там мелькают имена Краснова, Каледина, Кривошеина, Милюкова, Деникина, Набокова, великих князей, претендентов на русский престол, даже дочерей Григория Распутина, — Хабалов же как живой в этих воспоминаниях ни разу не появляется. Если он скончался в эмиграции, почему не оставил мемуаров, почему никто не написал о нем, не опросил, не проинтервьюировал его?

Впрочем, должен сознаться, что до какой-то поры все эти вопросы не только не занимали меня, но я просто никогда и не задумывался над судьбой этого человека. Мало ли имен кануло на нашей памяти в Лету?!

Я сказал — до какой-то поры.

Да, прошли годы, и случилось нечто, привлекшее мое внимание к фигуре покойного генерал-лейтенанта.

Тут я должен буду уйти далеко в сторону, сделать огромный — в целых сорок лет — скачок во времени: из тысяча девятьсот семнадцатого года перенести читателя в тысяча девятьсот пятьдесят седьмой.

Весной этого года я выступал по радио в очередном выпуске «Пионерской зорьки». Как всегда бывает после таких выступлений, пришла почта, отклики слушателей. И вместе с другими почтальон принес мне письмо старой учительницы, тогда уже пенсионерки, из города Россошь, Воронежской области.

Женщина эта писала, что ей приятно было познакомиться, хоть и заочно, с автором «Республики Шкид», книги, которую она и сын ее читали еще в начале двадцатых годов. Писала и о другом — что судьба ее сына похожа на мою: он, как и я, воспитывался в детских домах и в колонии. И ей тоже в начале революции довелось поработать с беспризорными детьми и детдомовцами.