Маргарет Мадзантини - Сияние Страница 54

В метро толпились хмурые жители отдаленных пригородов, работающие в столице. Я никому не мог доверять, но прежде всего себе. Я подошел к одному из типов. Мне было известно, что у таких можно купить все, что угодно. Спросил, что за муть они продают. Тип в бейсболке огласил ассортимент. Я купил немного травы и две цветные пастилки. Парень просвистел мне вслед, точно взлетающая ракета, точно взрывной снаряд. Он посмотрел на торчащие из-под пальто голые ноги. «Take care»[46], – улыбнулся он. Но когда через миг я обернулся, то услышал, как они матерятся и потешаются надо мной.

Я снова засел у окна, допил то, что оставалось в бутылке, откупорил еще одну и принялся за первую пастилку.

Я знал, что не стоило пить. Если принимаешь наркотики, нужно соблюдать правила, подготовиться. В такие минуты лучше не оставаться одному, лучше, чтобы кто-то был рядом. Но мне не хотелось жить по правилам, я нарушал их на каждом шагу. Поначалу я ничего не почувствовал. Все вроде стало каким-то текучим, стены немного раздвинулись, свет капал с потолка, как вода. Я подумал, что мне втюхали какую-то дрянь, в этой дерьмовой суперпастилке, наверное, не было и пятидесяти миллиграммов нормального вещества.

Я положил в рот вторую – яркую, разноцветную. Она была жутко горькой, даже глаза вылезли из орбит. Прошло еще полчаса. Мебель и вещи отъехали к стене, а я точно завис на потолочной перекладине. Вокруг образовался вакуум, а я летел на мягком и леденящем кровь ковре-самолете. Потом полегчало, я задрожал, принялся расхаживать по ковру, страха как не бывало. Мне безумно хотелось провалиться в другой мир. Кровь неслась по венам, точно по пульсирующим рельсам, артерии вспыхивали, тело обратилось в неведомый затопленный город. Кожа стала тончайшей неощутимой пленкой, внутри ее словно образовалась пустота, где парили невесомые органы и душа. Я трогал руки, ноги, гладил себя по животу, щипал изо всех сил. Но ощущений не возникало. Тело не воспринимало боль, я с удовольствием пропустил бы его через шредер. Я достиг самого дна души, где, покрывшись девственной ледяной коркой, распластались чувства. Я неплохо разбирался в наркотиках и знал, что путешествие можно считать удачным только тогда, когда выпадает редчайший случай поймать момент воспарения сознания. Точно заботливый врач, наркотик вводит тебе обезболивающее и действует там и тогда, где и когда это нужно, побеждая боль. Вот тогда-то начинается настоящий праздник.

Я молча разглядывал большой палец ноги. Блаженство уносило меня, боль исчезала и превращалась в малюсенький шарик, который скользил по мягкому и гладкому ковру. Мне стало щекотно, я рассмеялся, закрутился волчком, как в детстве. Тело потеряло вес, я превратился в стаю бабочек. Тельце каждой из них порождало новое, невинные оболочки кружились, а я расправлял крылья и сушил их на теплом ветру далеким, забытым летом.

Тело очищалось, опустошалось, от него остались лишь самые мягкие невинные части. Ресницы торчали наружу, точно щепки в высохшем канале, язык казался подушкой, на которой покоилась моя голова, и лежал во рту, как в гробу. Из окна раздавался каркающий голос, как будто включили радио. Он вещал сводку погоды, трещал о море и ветре, говорил об атлантических потоках. Потом в телефонной трубке я услышал мамин голос. Она просила привезти продуктов: ветчины, хлеба, эмментальского сыра. Печати были сорваны, в голову лезло все подряд. И вдруг ни с того ни с сего я оказался в темноте, цвета исчезли со сцены, микрофоны затихли. Я не чувствовал холода, вечер был летним, теплым. Я улегся спать на террасе, на надувном матрасе. Добравшись до острова, я устремился к земле, точно огромная подводная лодка флота ее величества к Фолклендским островам, но там я наткнулся на огромную витрину универмага «Хэрродс», ту самую, в которой висели халаты и банные принадлежности. Я сел неподалеку от кисточек для бритья с серебряными ручками, глядя в огромное зеркало на толстой пружине. Костантино стоял тут же, рядом со мной, – огромный загорелый манекен в королевском халате, он курил и стряхивал пепел на пол. Я не спросил его ни о чем, мы просто стояли в витрине и молчали. Вдруг он ни с того ни с сего открыл ящик шкафчика для ванной, который оказался Ноевым ковчегом, и принялся пожирать животных, тщательно их пережевывая. На полу стоял пустой металлический таз, и вот он уже наполнен водой. В воде плавало что-то похожее на руку или ногу, но крови не было и страха тоже. Просто кто-то пошутил, ведь на дворе карнавал. Мимо по улице проходили знакомые, то один, то другой. Прошел охранник из школы. В руке у него была корзина, где лежала закрученная в дугу колбаса, которую он продавал из-под полы на переменах. Он постоял у витрины дольше других, потому что я хотел купить у него ватрушку, но он никак не мог пройти сквозь стекло. Я чувствовал, что Костантино тоже проголодался, но мы так и не смогли ничего сделать и остались голодными. Но когда охранник ушел, то и голода как не бывало. Тогда я понял, что от тех, кто проходит мимо, во мне ничего не остается. Теперь перед витриной стояли мои родители и с ними Элеонора, она дружелюбно трещала и указывала на витрину. Она была хороша, но все же старше мамы, которой на вид было лет тридцать. Я протянул им бритву с ручкой из слоновой кости, но папа так и не решился ее купить. Они перешли к следующей витрине и скрылись из виду. Прошел дядя Дзено. Он смог проникнуть сквозь стекло, протянув руку вперед. Я пожал ее и почувствовал, что он невероятно силен и что ему надо спешить. Я разжал пальцы и отпустил его. Мимо пробежала плешивая собака. Розовая плешь на спине выглядела отвратительно. Присмотревшись, я узнал сутенера с лицом Грейс Джонс. На худющей Грейс висел выцветший пиджак, она была не накрашена, руки в карманах. Грейс смотрела на меня сквозь стекло, наклеивая на витрину какую-то бумажку. «Должно быть, „NO SILENCE NO AIDS“», – подумал я. Меж тем собака подняла лапу и пустила струю. Свет погас, но огромная вывеска продолжала сиять, даря слабый отблеск. Костантино устроился в ванне. Я стоял и дышал на стекло, пока улица не опустела.

Прошло несколько часов. Я брел высоко в горах и мечтал добраться до гнезда, спрятавшегося посреди белых скал. Я чувствовал, как слабеет мое дыхание, воздух поступал все реже и реже. Солнце пекло, с меня тек пот, напоминавший на вкус ситро. Не отличить.

С этого момента началось мое настоящее путешествие. Высшая мудрость крутилась во мне, как шарик в космическом игровом автомате. Домой я притащил мешок фишек, вынес весь банк. Я бился головой о стекло, надеясь вырваться из западни. Лизал его что есть силы. Костантино был там, с другой стороны; единственное, что удерживало витрину, – мой язык, и я лизал стекло изо всех сил там, где Костантино касался витрины. Не знаю, сколько часов я простоял совершенно голым, облизывая оконное стекло. Наконец я упал.

Я понимал, что пора возвращаться. Мобильник стрекотал не умолкая. Я хотел добраться до трубки, но это оказалось непросто: дорога к пиджаку шла по мосту, где столкнулись несколько машин. Они перегородили проезд, а на асфальте валялось окровавленное тело. Из перевернутых ящиков сыпались фрукты, апельсины катились в разные стороны, монахиня бежала по дороге, наступая на них. Словно актеры на сцене, участники этого спектакля ждали меня, чтобы начать все сначала. И все повторялось. Тогда я понял, что не хочу возвращаться назад. Я прекрасно осознавал, откуда прибыл и куда должен вернуться, но путешествие продолжалось. Я вертелся на орбите собственного тела. Причал был – рукой подать, но добраться до него не представлялось возможным. Время замедлилось и наконец остановилось. Я понял, что пришла смерть, я наблюдал за ней издалека. Приподнимись я – я заглянул бы ей прямо в глаза, почувствовал бы спазмы собственной души, ощутил, как сгущается и застывает воздух. Эта борьба напоминала мне схватку в грязи, а сверху точно кто-то твердил: «Смелей, вырвись из вялой ненужной плоти, сорви плащаницу!» Меж тем учительница музыки, у которой я учился классе в шестом, наставляла меня, как играть на флейте, напевала ноты триумфального марша и отбивала такт: ре-соль-ля-ре-ля-си-си-си-си-до-соль-си-ля-соль…

Я раскачивался на лианах собственных нервов, обретших небывалую чувствительность. Я был себе отвратителен, а конец все не наступал, хотя был уже близок. Я – космический корабль, затерянный в бесконечности пространства и пустоты. Но мое путешествие пошло по ложному курсу. Обостренные до предела нервы отзывались лишь на резкую боль. Мне казалось, что я обнимаю огромный кактус. Словно все органы разбухли и затвердели, как железо. Я слышал скрежет своих зубов. Боль превратилась в часовой механизм, непрестанно тикала в голове и сводила с ума. Вслед за ней шла взрывная волна, состоящая из тысячи маленьких взрывов. Один за другим, внутри раздавался взрыв, словно чья-то жестокая рука хлестала меня по всему телу. Я царапался, пытаясь содрать с себя кожу. В этой боли сосредоточилась вся моя жизнь. То была боль дерева, в которое вонзалась бензопила, боль собаки, которую замотали в колючую проволоку, боль разлуки, боль страха, боль изводящих друг друга супругов, боль ребенка, который спрятался в бочке и чувствует, как сверху капает вода. Я провалился в глубокий тоннель, на самое дно. Меня охватила паника. Мне хотелось, чтобы кто-то меня обнял. Хоть один-единственный раз. Огромная волна поднялась с мокрого ковра и ударила в стекло. Оно разбилось. Неподконтрольная паника накрыла комнату.