Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 54

Через какое-то время — неглупый все-таки песик — научился с томной восторженностью реагировать на Верины представления. Тявкал страстно, жалобно-просяще скулил, вертелся волчком на одном месте, словно бы таким образом утоляя желание.

Мучился, мучился, мучился. Страдал от неуверенности, беспокойства и непредсказуемости. Даже и предположить не мог, что его могло ожидать, допустим, в следующую минуту или в следующее мгновение. Его могли приласкать или его могли ударить, его могли погладить, поцеловать или его могли с хохотом (или без хохота, со слезами, например) прижечь сигаретой. Лабрадоры терпеливы и добры, но они тем не менее никогда не терпели оскорблений и унижений. Они любят хозяина, но они не любят диктатора. Они никогда не отдают власть, они только лишь заключают с людьми временный договор.

Разгоряченная, но не удовлетворенная собственным стриптизом и яростной мастурбацией, Вера, и возбужденная оттого погранично — дальше безумие или смерть (самоубийство, допустим, разного рода приступы, удары и так далее и так далее), попробовала однажды заставить Зигмунда, вынудить Зигмунда и одновременно научить Зигмунда с ней, с сочащейся жаром и похотью Верой, совокупляться. Сначала Зигмунд искренне не понял, что же от него все-таки требуют, а потом уже, когда наконец-то догадался об истинных причинах буйного и бурного домогательства Веры, после борьбы и криков, истерики, истязаний, уговоров, приказов и боли, боли, боли, совокупляться со своей хозяйкой, со своим диктатором, несмотря на возможные драматические или даже трагические последствия такого своего поведения, наотрез отказался — заполз под кухонный стол и собрался там в твердый, мускулистый, в любое мгновение готовый к обороне комок… Кусать, грызть хозяйку-диктаторшу не посмел бы никогда. Не вышло бы, не получилось бы — имел право позволить себе только лаять, ворчать, пререкаться визгливо и нервно, мочиться и испражняться там, где не следовало бы, прятаться и убегать… Убегать…

Вера, выуживая его из-под стола, сумела накинуть ему на голову специальную проволочную петлю — она купила эту петлю на всякий случай у ловцов бродячих собак, сердобольных и жалостливых, вечно пьяных и вечно плачущих мужичков — пес Зигмунд сопротивлялся, — но какое-то время, несмотря на свои силу, тренированность и сноровку, безуспешно: дух его запрещал ему применять или, скажем так, использовать себя в борьбе с хозяйкой с максимальными допусками… Орал рвано, умоляюще, мочился и пускал газы, брызгался слюной и очумело вращал глазами, со свистом, с шипением, страшно, обреченно. Готовился умирать… Не знал, как облегчить себе последние мгновения.

Но остался жив все-таки, к счастью его или к несчастью, это ему, славному, трудно еще было определить, не дорос еще до выяснения и уточнения подобных чувств и эмоций, не подучился, не приобрел пока необходимого опыта — Вера, дурочка, устала, притомилась в какое-то время и ослабила хватку… Пес Зигмунд выдернул голову из петли, поранив уши и шею, вытолкнул себя грубо и пискляво из-под стола, где был все эти часы и минуты, где терпел, где собирался умирать, и выкинул себя затем в открытое окно, без сомнений, без раздумий, одним большим, отчаянным, безоглядным прыжком.

Сначала Вера плевалась в окно и швыряла вслед своей слюне разные предметы кухонно-кулинарного обихода, как то: вилки, ложки, тарелки, отодранный от стены кафель, вырванные с гвоздями плинтуса, водопроводные трубы, секции отопительных радиаторов, картошку, помидоры, перловую кашу и только вчера еще пойманные где-то, кажется в Тихом океане, и живые еще пока, разумеется, лобстеры… Но потом, когда опомнилась и сообразила, что же это такое в ее жизни произошло, начала плакать и материть свою горькую, мать ее, на хрен, женскую долю… Растрепанная, за какие-то минуты поседевшая с избытком, носилась, размахивая руками и ногами, губами и ушами по соседним дворам и улицам, скверам и палисадникам, газонам и спортплощадкам, подворотням, подъездам и магазинам и звала своего любимого песика, и звала его, и звала, и звала, и звала…

Ночь не спала. Прыгала на кровати, целовала подстилку, где ОН лежал, видел сны, храпел, скулил, о чем-то думал, смеялся, лазала по стенам, ползала по потолку, все выпила, что было в доме, все съела, что в доме осталось, внюхивалась до головокружения в разные участки квартиры, стараясь отыскать ЕГО запах, вглядывалась — глаза пузырились от надежды и напряжения — в синюю черноту ночи, в серо-фиолетовую тьму, в болотно-лиловую беспросветность, пробуя найти там ЕГО силуэт, заприметить хотя бы знакомое, родное движение, некую узнаваемую черточку, пусть одну, но столь дорогую, близкую, вдохновляющую.

Днем развешивала объявления, размещала объявления в газетах и все так же, как и вчера, бегала по улицам, дворам, скверам, палисадникам, паркам и спортплощадкам, и не только близлежащим, но непременно и дальним, и многолюдным, и не особенно. Спрашивала людей, требовала от них ответа, висела на них, трясла их за ворот, за волосы и за ремни, кого-то била, от кого-то получала сдачу, не плакала, не ныла, поднималась, утирала кровь и двигалась дальше.

Одна, одна, опять одна. Смерть за порогом. Когда ты один, когда ты одна, смерть всегда за порогом. Жизнь не нужна. Невыносимо тяжко заставить себя что-то делать, когда ты одна, чем-то заниматься, зарабатывать, например, деньги, или… или просто, допустим, ходить по магазинам, зачем, мать твою?! бессмысленно; везет тем, у кого имеется Дар, кто чем-то может заполнить свою жизнь, чем-то реальным, ощутимым, настоящим… полезным, в конце концов; хотя это, то есть польза, в любом деле человеческом и не является, собственно, чем-то уж таким важным и необходимым, польза-довесок, польза-придаток… Ее тошнило всю ночь. Свело желудок. Словно горячей ядовитой пылью кто-то забил ее бронхи и ее легкие. Она каталась по полу и задыхалась. Утром, когда попробовала умыться, не узнала себя в зеркале, постарела на два десятка лет за какие-то недолгие, но неисчерпаемо долгие тем не менее часы. Одна, одна, одна, одна, одна, одна, одна, одна, одна, одна…

Закаркала и зачирикала, закуковала искусно, затявкала и замяукала, засвистела бездумно, оторопело, но филигранно и с энтузиазмом, рвала волосы из ноздрей, кустами, больно, кроваво, не чувствуя боли и не обращая никакого внимания на кровь, закачалась как под убедительным ветром и что-то запела затем на чистом литературном итальянском языке, которого, разумеется, и знать не знала до этого мгновения нисколько и никогда, когда увидела вдруг под окнами своей квартиры лабрадора по имени Зигмунд.

Зигмунд сидел на земле гордо и благородно, чуть высокомерно даже и немного чванливо, с деланной сонливостью моргал вяло и с нарочитой брезгливостью уместно скалил клычки при дыхании… Показывал — если все начнется сначала, то я уйду теперь уже навсегда. Какое-то время мне было с тобой хорошо, милая Вера, и я даже незаметно, но основательно крепко к тебе привязался, я вкусно ел у тебя в доме, и я сладко и с удовольствием спал у тебя под кроватью… Но мне очень не понравилось, признаюсь, то, что случилось с нами потом. Ты мучила меня, и ты издевалась надо мной. Я позволил тебе отобрать у меня слишком много силы и власти. Теперь, я решил, подобного ни с тобой и ни со мной ни за что и ни при каких условиях уже больше не повторится… Если повторится, то я тотчас же умру тогда без всякого сожаления… Нет, не так, я просто уйду тогда без всякого сожаления. Насовсем. До конца твоих дней. До конца своих дней…

Вера передала лабрадору Зигмунду свою спальню в пожизненное пользование. Стучалась теперь, когда заходила к нему в комнату, к Зигмунду. Улыбалась воспитанно, любезно, и дружелюбно, и искренне, что самое главное, когда разговаривала с ним. Осторожно и бережно просила каждый раз разрешения его помыть, если приходило, конечно, для этого время. Просила разрешения его причесать. Просила разрешения его накормить. Ну и для того, чтобы напоить его, просила разрешения, позволения соответственно, разумеется, у лабрадора Зигмунда тоже. Гуляла с ним нынче без поводка. Водила его по первому же его требованию на спаривание, на случку, на секс, на любовь. Больше перед Зигмундом не раздевалась и не склоняла его, как некогда прежде, к серьезным отношениям и сожительству.

С восторгом подчинялась. С восхищением угождала.

Условия своей новой благополучной жизни принимала полностью и с пониманием.

Знала, что повторного расставания с Зигмундом уже точно не выдержит. Заболеет. Умрет. Покончит с собой.

Власть отдала не всю, но большую тем не менее ее часть.

И счастлива была подобным исходом.

…Знал теперь, пришел нужный возраст и определился и обрел ясные очертания опыт о неизгладимой бесполезности и бессмысленности всего сущего. И оттого мне в последние дни было особенно радостно и терпимо. Все, кто ни жил, ушли в никуда. И не вернулись. Извечная проблема. Безответный вопрос. Важно и интересно сейчас только одно — а кто же лучше, кто элегантней, кто изысканней и изящней его поставит, вопрос, и кто уверенней и харизматичней попробует просто порассуждать и поразмышлять над этим вопросом. Так, наверное… Движение ради движения. Вот как сейчас, например, на дороге, на шоссе, в автомобиле, качая педаль акселератора… Движение. Некое подобие удовольствия — но полный мрак бесперспективности. Все равны перед смертью, и все перед ней беспомощны. Все как один. Банально, но мало кто это осознает. Необходимо повторять эти слова как можно чаще и громче… Никто мертвецов не любит. А большинство их обыкновенно ненавидит и презирает — хотя и делает часто вид, что уважает их и относится к их наследию с неподдельным трепетом и благоговением. Немало персонажей из тех, кто с удовольствием читает их книги, мертвецов, любуется их живописными полотнами, скульптурами или наслаждается их музыкой, чаще всего даже не знают имен и фамилий тех не живущих уже ныне на свете авторов, кто эти книги, картины и музыку придумал и сочинил. Это страшно и лишает желания двигаться… Но двигаться тем не менее надобно. Движение наше по жизни вынужденно и безальтернативно.