Генрих Бёлль - Дом без хозяина Страница 55

Кондитер снова забормотал, всхлипывая и не отрывая губ от ее руки. Одно только скверно – он хочет детей, тоскует без них, а с нее и своих хватит. Ведь он небось разведет целый детский сад в цветнике на крыше. Какие уж от него дети: чахлые заморыши. Но руки у них, как у него, будут большие, белые, с длинными тонкими пальцами. Года через три он пристроит Генриха учеником в пекарню. Вильма представила себе, как сын приходит с «работы», усталый, весь в муке. А утром, взяв большую корзину, он поедет развозить хлеб покупателям… Вот он слезает с велосипеда, прислоняет к дверям виллы бумажный пакет со свежими поджаристыми булочками или кладет их по счету в полотняный мешочек, висящий на стене…

Кондитер взял песочный корж и, положив его перед собой на чистый лист бумаги, намазал густым слоем заварного крема; потом сверху положил другой ромбик, который она уже украсила шоколадными узорами.

Подвинув к свету готовое пирожное, он воскликнул:

– В тебе настоящий талант пропадает!

…Она вставит себе новые зубы. Тринадцать белоснежных фарфоровых зубов, которые не будут шататься.

– Я говорил с женой, – тихо сказал кондитер. – Она не возражает против того, чтобы ты поселилась у нас наверху.

– А дети как же?

– Она не больно любит детей, это верно! Ну ничего, как-нибудь привыкнет!

Амазонка в коричневой вельветовой куртке. Холодная улыбка и неизменная песенка о храбром маленьком барабанщике, который шел впереди. Она действительно не возражала против этого – расчет ее был весьма несложен: пусть живет у них эта куколка, платить ей много не надо, она получает пенсию. Жильем и питанием пусть пользуется бесплатно, и если положить ей еще небольшое жалованье, она согласится работать и в пекарне и на кухне.

А сама амазонка раз и навсегда избавится от домогательств мужа. Он уже не раз грозил ей разводом: отказ от исполнения супружеских обязанностей – для суда этого вполне достаточно. Впрочем, она лишь презрительно улыбалась в ответ. Дом принадлежал ей, ему – только пекарня, а кондитер он превосходный, о разводе и думать нечего.

– К чему эти разговоры? Пусть все остается по-старому. Ведь я предоставляю тебе полную свободу.

Правда, если эта куколка переедет к ним – монастырские заказы отпадают. Хлеб и пирожные к торжественным трапезам будет поставлять другой кондитер. Но невелика потеря: у этой куколки золотые руки. Ее шоколадные рисунки просто очаровательны. Приплаты она не требует, работает быстро, легко. Детишки из-за этих пирожных просто передраться готовы. Еще бы: тут тебе и лакомство, и книжки с картинками, и все за ту же цену.

– Теперь у нас развязаны руки, – сказал кондитер. На этот раз он не прикоснулся к ней, но зеленые огоньки в его глазах зажглись и без «контакта».

…На крыше можно загорать; темные очки, шезлонг. А под вечер – на пляж. Хорошо! Словно сон наяву. Замечтавшись, она бессильно опустила руку с кистью. Внезапно погас свет. В подвале стало темно. Только над головой, на застекленных люках блестели два ярких солнечных блика, словно круглые прозрачно-золотистые плафоны, привинченные к потолку. Внизу все было погружено в серую мглу, все расплывалось в неясных тенях. Кондитер стоял у выключателя, прямо под солнечным лучом, игравшим на стекле люка. Серый брезентовый нагрудник, серое лицо с блестящими, как зеленые светлячки, глазами. Зеленые светлячки медленно приближаются к ней, они уже совсем близко.

– Зажги свет! – сказала она.

Он подошел к ней вплотную. Она видела теперь его опухшее, несвежее лицо и худые сильные ноги.

– Зажги свет, – повторила она, – за мной сынишка должен зайти сегодня.

Он не двинулся с места.

– Я перееду к тебе, – сказала она, – но сейчас зажги свет.

– Я только поцелую тебя, – сказал он умоляющим голосом, – счастье мое, милые руки мои… только один поцелуй…

И кондитер, склонив голову, снова забормотал свои непонятные стихи, какие-то обрывки слов, искаженная до неузнаваемости песнь любви.

– Только поцеловать тебя, только раз…

– Ладно, но не сегодня, – сказала она, – зажги свет.

– Сегодня вечером, – робко попросил он.

– Хорошо, – устало сказала она, – теперь зажги свет.

Он метнулся к выключателю. Снова вспыхнул свет. Солнечные пятна на потолке потускнели. Серые и черные тени дрогнули, из мглы выплыли знакомые краски – заалели вишни на блюде, на полке блеснули густой желтизной лимоны.

– Значит, договорились, – сегодня вечером в девять в кафе на поплавке.

…Пароходы на реке, светящиеся гирляндами разноцветных фонариков. С берега доносится пение, смех, звуки банджо; ватаги парней и девушек заполнили парк на набережной. Знакомые мелодии Гарри Лайма звучат в зеленоватом полумраке аллей. Мороженое в высоких серебряных бокалах, прямо со льда, с вишнями и сбитыми сливками.

– Хорошо, – сказала она, – я буду там в девять.

– Милая ты моя!

Они снова принялись за работу. Кондитер резал песочные коржи ромбиками, она рисовала на них шоколадные картинки, гирлянды фонариков, деревья, столики под навесом, бокалы с мороженым.

…Наверху даже ванная есть! Чистая, облицованная розовым кафелем. Горелка сделана по-новому – запальник горит постоянно, спичек не надо. Зимой там всегда тепло. А зубы… тринадцать новехоньких белоснежных зубов.

…Вишневый торт был готов. Она принялась украшать ананасный праздничный торт, заказанный ко дню рождения какого-то Гуго Андермана. Кондитер протянул ей шприц с кремом, наклонился и поцеловал ее руку у локтя… Она оттолкнула его, укоризненно покачав головой, и стала осторожно выводить на торте кремом цифру «50», увитую лаврами и гирляндами цветов. Сверху в рамке из вишен появилась белоснежная надпись – Гуго, – а по краям торта – цветочный орнамент. На песочном тесте чередовались яркие цветы: роза – тюльпан – ромашка – роза – тюльпан.

– Прелестно! – воскликнул кондитер.

Он отнес готовый торт наверх в магазин. Она слышала, как он, смеясь, говорил что-то жене. Потом звякнула кассовая машина, и амазонка сказала: «Побольше неси таких – их просто из рук рвут». Кондитер вернулся, улыбаясь, стал нарезать ромбами коржи и подвигать их ей. Сверху из кондитерской доносился неясный гул, звонки и время от времени слышался голос амазонки, громко, нараспев говорившей покупателям «до свидания».

Лязгнула чугунная калитка, послышался голосок маленькой Вильмы, радостно кричавшей: «Сахар! Сахар!»

Она бросила кисть и выбежала в полутемные сени. Там стояли мешки с мукой, коробки для тортов, ручная тележка. Подхватив девочку на руки, она расцеловала ее, положила ей в ротик марципановую конфетку. Но Вильма вырвалась из рук, подбежала к кондитеру и закричала: «Папа!» Никогда она еще не называла его так. Кондитер поднял девочку, поцеловал ее и стал кружиться с нею по пекарне.

А в квадрате дверей появилось бледное хорошенькое личико Генриха, нахмуренное и серьезное. Но вот он нерешительно улыбнулся и сразу стал похож на отца: улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер, улыбающийся фельдфебель.

– Что же ты плачешь? – спросил кондитер, подошедший сзади с горой печенья в руках.

– Я плачу… ты не понимаешь? – сквозь слезы промолвила она.

Он покорно кивнул, подошел к мальчику и, взяв его за руку, притянул к себе.

– Теперь все будет по-другому! – сказал он.

– Не знаю, может быть, – отозвалась она.

17

Нелла остановилась у входа в летний бассейн. Двери были заперты. Она взглянула на черную грифельную доску, на которой мелом записывали температуру воды: последняя запись была трехдневной давности: 12.IX – 15o.

Нелла постучала, но никто не ответил, хотя из-за двери доносились мужские голоса. Она прошла вдоль длинного ряда кабин, перешагнула через невысокую ограду из гнутых прутьев и остановилась в тени, у крайней кабины. Служитель сидел у себя, на застекленной веранде перед бассейном и наблюдал, как двое рабочих чинят решетчатый деревянный настил в душевых. Они как раз вытягивали клещами ржавые гвозди из трухлявого сырого дерева. На цементных ступенях, ведущих к веранде, лежали свежеобструганные планки. Служитель укладывал в чемодан все свое нехитрое имущество: банки с кремом для лица, флаконы с ореховым маслом для ровного загара, надувных зверей, разноцветные мячи для водного поло и резиновые шапочки. Каждую шапочку он складывал вдвое и завертывал в целлофан. На полу были грудой навалены пробковые пояса. Служитель походил на старого учителя гимнастики. Взгляд у него был грустный, обезьяний. Да и двигался он вяло, нерешительно, словно усталая старая обезьяна, осознавшая вдруг, что ее обычные занятия совершенно бессмысленны. Несколько банок с кремом выпали у него из рук и покатились по полу. Постояв с минуту в нерешительности, служитель все же нагнулся и стал подбирать их. Лысина его поблескивала у самого края стола, то и дело исчезая, пока, наконец, он не выпрямился, держа банки в руках. Рабочие в душевой вставляли новые планки в настил и привинчивали их длинными шурупами. Шурупы отливали тусклой стальной синевой. От старых планок, валявшихся на земле, пахло гнилью.