Александр Новиков - Записки уголовного барда Страница 56

Пребывает он в таком же склепе, но на общем положении — с матрасом, одеялом и всем своим скарбом. По закону содержать его полагается в обычной камере, но ввиду «особой опасности и неблагоприятнго влияния на окружающих» держать будут здесь. Переговаривается он мало. Лишь коротко отвечает на приветствия и вопросы о состоянии здоровья.

— Эти суки-коммунисты держат меня в трюме, чтобы уморить. Эй, начальник, дай-ка кипяточку.

В ответ — тишина.

— Начальник, ты что там, в натуре, в уши долбишься? Кипятку дай!

— Щто стучишь? Два раз уже давал, лепнешь!

— Не лопну. А ты, если уже два раза давал, может, и мне подвернешь, хе-хе?

— Не блятуй давай, Брилянт, а то нулевка пасажу, — лениво врет коридорный и идет, гремя огромным железным чайником.

Через дверь слышны обрывки фраз их разговора.

— Слышь, начальник, Новиков, певец, в какой хате сидит?

— Не знаю. Гаварить не могу.

— Я здесь, напротив, — кричу я в щель кормушки, — здорово, Брильянт!

— Давай много не пиздите, — ворчит коридорный и уходит прочь.

— Здорово. Тебя за что сюда?

— Врач одна рапорт накатала, будто колес просил. Дали пять, потом десять добавили.

— Вот кумовка... А ты что, в несознанке?

-Да.

— Тогда понятно. Они, местные кумовья, со следствием так и работают. Несознанщиков — под пресс. Я вот тоже сижу здесь, жду этапа. Везут куда-то на восток, а куда — хуй знает. Приболел чутка, здоровье-то, сам понимаешь...

Так несколько дней переговариваемся от скуки. Потом его куда-то уводят с вещами, и сюда он больше не возвращается.

На пятнадцатые сутки пребывания чувства притупляются, и все тело — сплошная боль. Сквозь шум в голове слышу:

— Выходи.

Пытаюсь встать, ноги не слушаются. Ползу вверх по стене, царапая лоб. Вываливаюсь, держась за косяки.

Идти предстоит через двор. Коридорный подгоняет в спину.

— Давай, давай, шевели капитом...

Выходим на улицу. 1лаза режет нестерпимо яркий свет. После камерного полумрака солнце бьет по глазам, как ядерная вспышка. Ничего не успев разглядеть, слепну. Стою как вкопанный— куда идти? Все вокруг черно. Закрываю лицо ладонями, гляжу сквозь щелки. Из темноты потихоньку выплывают снег, стены и тропинка.

— Куда идти, начальник?

— В баня, потом в хата.

По дороге в камеру случается — по тюремным меркам — чудо: навстречу по коридору ведут Богдашова. Проходит мимо с безразличным лицом, не признав. Оборачиваюсь, кричу вслед:

— Серега!.. Куда ведут?

Его глаза оквадрачиваются.

— Еб твою ма-ать... — единственное, что может вымолвить он, узнав меня по голосу.

Его пихают в спину, не дают остановиться.

— Меня, наверное, на этап отправят. В Тагил или в Камышлов! — кричит он, удаляясь, не поворачивая головы.

— А я пятнашку сидел в трюме!

— Я знаю!

Его голос тонет в гулком коридоре.

В бане любезно дают поглядеться в зеркало. Из него красными глазами зыркает грязное бородатое чудище. Худющее, с впалыми щеками, покрытыми сыпью укусов.

— Красив до охуения! Вперед.

Возвращаюсь в свою 505-ю, как в родимый дом. В тюрьме закон: вернувшемуся из карцера— все лучшее на стол. Намазываю пряник маргарином. Эх, как я ел эти пряники!

Вечером половинкой тупущей бритвы «Нева», замотанной меж двух щепок, брею бороду. Вырвать ее — было бы не так больно. Жизнь наладилась.

Глава 20

Кум с ножиком

Очередной карцер получаю за «установление связи с подельниками». Причина — чистая формальность. На самом деле — за выломившегося Вову-второхода. В подобных случаях главных участников сажают в трюм, после этого разбрасывают по разным камерам. Пять суток — это не много и не страшно, если идешь в первый раз — еще не знаешь, что это, потому есть дух романтики. Отсидев разок, понимаешь, на что идешь, оттого на душе невесело. Опять та же камерка № 2. Вши, клопы и комары уже в новом поколении. Прежние — только надзиратели.

Вечером в коридоре беготня и шум. Кто-то «крякнул» в нулевке. Судя по звукам, труп багром тащат за ворот по коридору.

— Суки беспредельные!

— Козлы!.. В хату вернемся — прокурору напишем!

Весь пост бьет по дверям кулаками. Стоит грохот —

последний тюремный салют. Вместе со всеми что-то ору. Голос мой больше всех узнаваемый, поэтому через несколько минут в кормушку гнусавит коридорный:

— Давай, давай, пвець, ари! Скоро тебе так по коридору потащат. Один раз — два раз, и тоже на актировка пайдешь!

Делю все имеющиеся в организме силы на пять и вживаюсь в уже знакомый режим. На третий день врываются двое.

— На коридор! Руки за спину.

— Куда, начальник?

— В оперчасть. Кум вызывает.

— Что, в таком виде пойдем? Переодеться можно?

— Зачем переодеться? Сюда же и вернешься.

Предчувствия нехорошие. Почему к старшему оперу?

За прошлый шум? Тогда почему сегодня? Если хотят добавить, выводить совсем не обязательно.

Шагаю в этом рубище через всю тюрьму в главный корпус. Вид концлагерный, даже идти стыдно.

— Стой здесь! Лицом к стене.

Упираюсь носом в косяк двери. Сопровождающий приоткрывает ее и докладывает:

— Товарищ майор, подследственный Новиков по вашему приказанию доставлен.

— Заводи. Сам — свободен.

Вхожу, с порога здороваюсь.

— Вон туда, — тычет пальцем в угол майор.

В углу маленькая табуретка. Сажусь, разглядываю чуни, грязные ноги, торчащие из укороченных шкер, и грязь под ногтями.

— Куришь?

— Там нечего.

— Ну-ну, нечего. А прошлый раз десять суток за что?

Объяснять и доказывать нет желания. Исподлобья разглядываю кабинет и его хозяина. Из-за большого, высокого стола глядит неприветливый человек в форме. Моя табуретка мала и низка, отчего стол майора кажется еще выше. А сам он, со сверлящим взглядом, еще страшнее.

Долго молча смотрит на меня и наконец начинает:

— Моя фамилия Маленкович. Сиди там, еб твою мать, и не думай, что я пригласил тебя чайку попить или табачком побаловаться.

— Я и не думаю.

— Не догадываешься, зачем тебя из подвала достали?

— Нет.

— Сейчас узнаешь. И на всю жизнь запомнишь, — переходит он на повышенные тона. — Ты что, сука, не знаешь где сидишь? Живешь, как хочешь? Ты в тюрьме, блядь, находишься, понял, в тюрьме!

— Я не спорю. Вы объясните, в чем дело?

— У меня тут не такие, как ты, на корячках ползали. И ты, если надо, поползешь.

Звонит телефон, Маленкович хватает трубку.

— Да!.. Говори короче...

Голос в трубке сбивчиво докладывает что-то. Майор слушает, изредка повторяя:

— Так, бля... Дальше, бля... Охуеть, бля...

Лицо его с каждой фразой мрачнеет и наливается кровью. Не отрывая трубку от уха, он из бокового ящика стола вытаскивает огромный охотничий нож.

— Что, говоришь, на лбу выколото? «Раб КПСС»? Так вот, слушай меня внимательно и делай, что я сказал! — орет он в трубку. — Возьмите его, сука, привяжите к лавке и вырежьте ножом вместе с рогами! Если ножа нет — зайдите, я дам. Или чинариками выжгите, мне по хую! Но чтоб через час этой портачки не было! Все.

Маленкович откидывается в кресло и, постукивая лезвием по краю стола, поясняет мне:

— Еще один умник нашелся, законы свои устанавливать решил. Полосатик уже, а ума нет ни хуя! Выколол на лбу — «раб КПСС». У меня такое не канает. Сейчас вырежут, и — на этап.

Снова звонит телефон.

— Да... Я же сказал: вырезать и в карцер! А лучше башку замотать и на этап.

Человек на другом конце провода продолжает что-то кричать в трубку.

— Никакой больницы, я сказал! Пусть пишет прокурору, дайте ему бумагу и ручку. Жалобу потом ко мне. Я здесь и врач, и прокурор! Писатель, бля, нашелся...

Орет он, рисуясь передо мной и «нагоняя жути».

— Так, на чем остановились?

— Я и не понял.

— Сейчас поймешь. Это твое?

Он выкидывает вперед руку со сложенным меж пальцами письмом. Теперь понятно.

— Не знаешь, что переписка запрещена?

— Знаю. Но в нем ничего по делу нет. Просто письмо домой.

— Но отправил-то нелегально.

— Да. Отправил, чтоб дома меньше волновались.

— Ах вот как! А ты знаешь, сколько мне из-за него поволноваться пришлось, а? Оно где-то на этапе спалилось, попало в управление, а мне за это пизды получать!

— Вам-то за что?

— А за то, будто здесь оперчасть ни хуя не работает! Поэтому всякие Новиковы сидят и катают письма направо и налево. Хотя должны находиться под особым контролем! А Маленкович из-за них получает выговоров пачку и пиз- дюлей тачку!

Опять звонок. Хозяин кабинета слушает и на этот раз расплывается в улыбке.

— А у меня сейчас как раз один певец сидит... Не-е, хе- хе, у меня по-другому поют. Зайди, глянь.

Входит какой-то офицерик. Разглядывает как в зоопарке.

— Что натворил?

— Письма пишет домой.

— На жизнь жалуется? Или на нас?

— Да на нас кому отсюда пожалуешься, только Господу Богу, хе-хе.

— А чего в таком тряпье привели, не переодели?

— А хули ему переодеваться лишний раз — сейчас суток десять добавим и — обратно.