Джонатан Коу - Какое надувательство! Страница 56

— А разве вы могли мечтать о том, чтобы встретиться со мной в поезде?

— Нет, но… Ох, ну это же просто смешно, даже говорить не стоит. У вас, должно быть, столько дел, столько замыслов новых книг…

— Так вышло, что в данный момент у меня нет никаких замыслов ни для каких новых книг. Несколько недель назад я разговаривал со своим редактором, и мы с ним, похоже, зашли в тупик

— Но… послушайте, вы же не хотите сказать, что это вас всерьез заинтересовало.

— Так ведь вы мне пока не рассказали, в чем суть.

Пока она говорила, я изо всех сил старался, чтобы глаза у меня не выкатывались из орбит, а челюсть не отстегивалась. Это было нелегко. В те первые несколько секунд, за которые следовало что-то понять, я старался выглядеть бесстрастным и уверенным в себе. Так — теперь я смогу выехать из квартирки в Эрлз-Корте, например, и купить свою собственную; на сумму, о которой она упомянула, каждый сумеет достаточно комфортно прожить несколько лет. Но требовалось выяснить еще одно, нечто более важное, пока меня не потащило дальше по этой опасной тропинке.

— А эта книга, — сказал я, — это ваш проект, правда? Ваш ребенок?

— О да, еще бы. Мы… ну, в общем, я думаю, работать над ней мы будем вместе.

В динамике раздался голос кондуктора: мы подъезжали к Кеттерингу. Элис встала.

— Ладно, мне здесь выходить. Очень приятно было познакомиться и… послушайте, не нужно со мной церемониться. Вам же на самом деле совсем не интересно этим заниматься, правда?

— Такой возможности нельзя исключать, да. Вполне вероятно.

Она снова рассмеялась.

— Не могу поверить, что это действительно происходит. Честное слово — никак. Послушайте, у меня тут где-то есть карточка… — Она порылась в сумочке. — Вот, возьмите и позвоните, когда у вас будет время подумать.

Я взял карточку: красными буквами выделялось название — «Павлин Пресс», а под логотипом — надпись: «Гортензия Тонкс, старший редактор».

— А кто это? — спросил я.

— О, это… моя начальница, наверное. Мне собственную карточку еще не заказали — я там относительно недавно. Но кто знает… — и здесь — я это отчетливо помню — она легонько коснулась моего плеча, — …возможно, вы окажетесь моим пропуском к повышению. Стоит мне им сказать, что в книге Уиншоу я заинтересовала самого Майкла Оуэна! Вот погодите… — Она перечеркнула незнакомое имя и вписала свое — крупными угловатыми буквами. А потом взяла мою руку и официально пожала. — Ну что ж. До скорой встречи.

Поезд уже тормозил у перрона, но я успел спросить:

— А сколько, вы говорили, вы пробудете у своей сестры?

Она обернулась, улыбаясь по-прежнему:

— Пару дней от силы. А что?

— Налегке путешествуете?

Просто я неожиданно заметил, что багажа с собой у нее не было — лишь маленькая дамская сумочка.

— О… у нее хранятся мои вещи. Там так мило — почти как мой второй дом.

Она отодвинула дверь, и перед глазами у меня остался ее последний образ — восторженная улыбка, взмах руки — образ, который медленно растворялся в пустоте восемь долгих лет, прошедших до того момента, когда я мельком увидел Элис Хастингс во второй — и последний — раз.

…необходимый блеск… необходимая дерзость…

Почти. Тепло, очень. Почти горячо.

Чем дальше я ехал, тем выше поднималось у меня настроение. Взятые в дорогу книги лежали нераскрытыми на столике, а я погрузился в мечтательное созерцание пейзажа за окном. Мы оставили позади Дерби, и краснокирпичные фабрики и склады, выходившие прямо к железнодорожным путям, уступили место густой зелени. Фризские коровы щипали траву на холмистых пастбищах, усеянных лишь симпатичными фермами из песчаника, да кое-где попадались деревеньки — дома из сланца в несколько рядов, уютно угнездившиеся по склонам долины. Потом, в Честерфилде, у самых рельсов начались огромные терриконы — мы въехали в страну угля; на горизонте теснились сначала краны и башни шахтоподъемников, а затем ни с того ни с сего вдруг возникла покосившаяся церковная звонница, и меня резко швырнуло в ностальгию: пятнадцать лет назад, не меньше — начальные титры глупенькой многосерийной комедии про священников, которую я подростком обожал смотреть по телику. Мы проезжали тоннели и длинные скальные вырубки, и меня увлекли воспоминания. Дальше железную дорогу плотно обступили деревья, и Шеффилд возник внезапно: длинные террасы домов на фоне неба средиземноморской синевы — и все это на краю хребта, на невозможной высоте, чуть ли не на самой вершине. Моим глазам с размаху открылся захватывающий городской пейзаж; литейные заводы и фабричные трубы у железной дороги показались крохотными и незначительными перед одной лишь высотой утесов, куда фалангами жилых кварталов дерзко возносился город. Я не был готов лицезреть столь внезапную и суровую красоту.

«Суровая красота» — зачем мне здесь эта фраза? Я город пытаюсь описать или это лицо Элис накладывается на мрачное достоинство строений, и оттого моим попугавшим глазам они кажутся изумительными? Разумеется, я думал об Элис, когда сквозь толпу встречающих на станции пробралась Джоан; стоило ей приветливо улыбнуться и нетерпеливо помахать, как сердце затопило унынием. Джоан потолстела, не красилась и выглядела нескладной простушкой. (Наблюдения нелестные, я знаю, но лучше во всем признаваться честно.) Она сокрушила меня в объятиях, влажно чмокнула в щеку и потащила за собой на стоянку.

— Давай сразу домой не поедем, — сказала она. — Сначала я тебе немного покажу город.

Родился я в Центральных графствах, а воспитывался в Южных. На севере Англии никогда не жил и всегда смотрел на него издалека со смесью страха и завороженности. Например, мне казалось невероятным, что можно сесть в поезд и через два с половиной часа оказаться в городе, настолько ощутимо и поразительно отличном от Лондона. Я не уверен, состояла ли разница в архитектуре, лицах окружавших меня людей, их одежде, или я просто сознавал, что в нескольких милях отсюда тянутся огромные и прекрасные вересковые пустоши; вероятнее всего, различие залегало где-то глубже, в самом сердце этих краев. Джоан рассказала мне о прозвище Шеффилда — «Социалистическая Республика Южного Йоркшира» — и спела хвалы Дэвиду Бланкетту, в то время руководившему городским Лейбористским советом [91]. В Лондоне оппозиция миссис Тэтчер была весьма агрессивной, но роковым образом разбросанной и неорганизованной, поэтому меня тотчас охватила зависть к сообществу, способному настолько сплотиться вокруг общей цели.

— На юге все совершенно иначе, — сказал я. — Половина моих знакомых социалистов переметнулась к социал-демократам.

Джоан расхохоталась.

— В прошлом месяце их здесь разгромили на местных выборах. Либералы и те всего несколько мест получили.

Вскоре мы проехали мимо собора, и она сказала:

— Я недавно ходила сюда на мемориальную службу — в честь погибших на «Шеффилде» [92].

— А весь экипаж отсюда?

— Нет, не весь. Но к судну были приписаны здешние курсанты, и моряки постоянно навещали детские центры и тому подобное. Когда судно затонуло, здесь все были просто убиты. Люди называли его «Блестящий Шефф». На службе яблоку негде было упасть, сотни человек стояли на улице. Очередь тянулась отсюда до Йорк-стрит.

— Народ, наверное, очень злится на войну.

— По-разному. Не все даже против. Но дело в другом. Даже не знаю, как сказать, но… мы как будто родных на том корабле потеряли. — Она улыбнулась. — Понимаешь, это очень теплый город. Его именно поэтому нельзя не любить.

Я уже чувствовал себя иностранцем.

Джоан жила в небольшом домике из темного кирпича, стоявшем в ряду таких же домиков недалеко от университета. Три спальни, две из которых она сдавала студентам, чтобы побыстрее расплатиться по закладной. Вот так сюрприз — я-то думал, мы с ней останемся наедине, а она предложила мне занять ее спальню, сама же собралась перебраться в гостиную. Допустить такого я, разумеется, не мог, поэтому передо мной замаячила перспектива провести пять ночей на кушетке в гостиной и каждое утро просыпаться от топота Джоан и ее постояльцев, которые будут ходить на кухню завтракать.

Оба постояльца оказались студентами политеха, а не университета. Грэм учился на кого-то вроде кинематографиста, а Фиби, очень робкая и неразговорчивая, изучала живопись. Вскоре стало ясно, что избегать их будет нелегко: Джоан вела хозяйство по строгому распорядку, и на кухне висел здоровенный график, в котором разноцветными чернилами была расписана очередность походов в магазин, мытья посуды и вечерних дежурств по кухне. Я почувствовал себя гостем в большом семействе, но что гораздо хуже — мой визит обсуждался ими заблаговременно. У меня сложилось ощущение, что Джоан разрекламировала меня и, распевая дифирамбы экзотическому посланнику литературного Лондона, пыталась заразить остальных неким энтузиазмом, разделять который они не особо спешили.