Арман Лану - Свидание в Брюгге Страница 56

Что операция будет и что ее окрестили «Мельхиор» — по милости офицера из второго отдела, бывшего семинариста, — об этом в приказе говорилось четко, но вот когда она начнется — об этом сообщалось в очень туманных выражениях.

— Какой-то половинчатый приказ, — сказал Кале, — быть в состоянии боевой готовности и в то же время ждать в смирении.

— Вы известный злопыхатель, — сказал Бло де Рени.

Своей репликой Кале метил в полковника де ла Рокка. Между прочим, Бло де Рени тоже терпеть не мог полковника де ла Рокка и никогда не скрывал своего отношения к нему.

Мало-помалу стали вырисовываться детали плана, о котором Шарли уже рассказал Друэну. Несколько раз капитан вызывал к себе кого-нибудь из своих солдат, шумевших в соседних комнатах, тех, что имели за плечами опыт, и спрашивал, сколько, по их мнению, потребуется минут, чтобы преодолеть тот или иной участок.

Офицеры делали пометки. Операция начнется в час «Ч» с опорного пункта, которым командует Друэн. Достигнуть места, где три ели, в час «Ч» плюс десять минут. Направление — юг-юго-восток… Измерили угол отклонения. В час «Ч» плюс пятнадцать минут должны быть у живодерни…

Час спустя план операции Мельхиор был готов, и офицеры в третий раз выпили аперитив за здоровье своих «крестных»[17]. Все было предусмотрено, кроме поведения противника, разумеется. Но его можно было свести к трем пунктам: А — противник изолирован, Б — его численность невелика, В — он оказывает упорное сопротивление, — а какие еще могли быть случаи? Выдвини вы гипотезу А или Б — все равно выходит, что драться нужно. Если же следовать гипотезе В, то разрыв отношений тоже неминуем. Так что распоряжения штаба вполне определенны — яснее и не скажешь. Стараться брать в плен и зря не «цепляться». Часы ампир в гостиной супруги нотариуса кисло звякнули. Пошел восьмой час.

Капитан приказал накрывать на стол.

Молодые офицеры облегченно вздохнули. Они знали, что военная жизнь не сулит ничего хорошего, но сейчас они имели право об этом не думать. Вестовой принес бумагу из штаба. Кое-какие замены в младшем командном составе, памятка по защите от ядовитых газов. Рождественская ночь обещала быть спокойной.

Тогда, в тридцать девятом году, в военных столовых пили мало, а поесть любили, особенно в партизанском отряде — предмете неустанных забот полковника, командира пехотной дивизии. Молодых людей отнюдь не обескуражило, что за вечер им дважды придется принимать пищу: да и что сокрушаться, если завтра, когда они снова пойдут в разведку, пуля или мина может навсегда лишить их аппетита. То, что происходит там, уже не назовешь «странной войной», «странно» пока стреляют холостыми по опорным пунктам, а это — скорее уж колониальная война.

Закусок наносили великое множество, правда, не в очень изящном оформлении, зато на любой вкус. Божоле лилось рекой. Настроение было приподнятое; они любили позубоскалить, когда собирались вот так вместе. Поводом служил или антиклерикализм Кале, или католический пыл новообращенного Шарли, но и старшим тоже доставалось. Когда подали цыпленка, перекинулись на рождественского Деда. Да подарит он новое повышение Раймону Дэла и Роберу Друэну, Шарли пусть получит аппарат от заикания, Кале — пару новых сапог, а то ему приходится любить портянки: из-за ложно понятого демократизма, утверждал капитан; да нет, просто из-за скупости, как у всех крестьян, — уверял Шарли.

— А вы что хотели бы получить в подарок от рождественского Деда? — обратился вдруг Бло де Рени к Ван Вельде, который в это время ставил на стол зеленый горошек.

— Я б хотел обратно, домой, — сказал Ван Вельде. Ответ всех озадачил: в устах такого ревнивого служаки он показался неожиданным.

— Ну, домой все хотят, это не называется иметь свое, особое желание. А мне, прошу вас, поставьте мою пластинку, мою любимую песню…

— Розы Пикардии… — хором подхватили офицеры.

Бло де Рени любил Розы почти так же истово, как полковник Брамбль, герой романа Моруа, любил Desting Walz. Ван Вельде робко притронулся к пластинке. Он испытывал ужас перед портативным патефоном капитана и обращался с ним опасливо, как таможенник, который боится, что незнакомый ему предмет — какое-нибудь безобидное орудие труда домашней хозяйки — сейчас взорвется.

И вот зазвучал женский голос, чуть хрипловатый, оттого что пластинка стерлась, но волнующий и неожиданный в этом царстве зла и насилия, зовущий к покою и любви, голос далекого далека и все-таки очень близкий, потому что тот мир, которому война была нипочем и который безудержно отдавался жизни, — они знали, — тот мир начинался всего в нескольких десятках километров от Аглена Верхнего. Там танцевали и пели, там допоздна засиживались в кафе и кабачках; пусть у него были свои слабости, в нем жилось легко и беззаботно. Робер сжал зубы, а Дэла горестно вздохнул, словно мальчишка, которого не пустили в кино.

Робер любил эту песню. Он находил ее трогательной и немного меланхолической. Сама мелодия нравилась ему больше, чем слова, но тогда она не ассоциировалась у него с прошлым, с воспоминаниями об отце, это пришло позднее.

Романс о розах из Пикардии был единственной слабостью капитана, — опустив голову, он слушал. Бесконечно грустная, светлая улыбка озаряла его прекрасное правильное лицо с благородной линией полного подбородка, профилем, напоминавшим лицо римского проконсула — короткая стрижка еще более усиливала это сходство.

Бло де Рени первым заметил, что все притихли, чтобы не мешать ему предаваться воспоминаниям. Он стряхнул с себя оцепенение и сказал:

— Когда-нибудь я, возможно, объясню вам, почему мне так дорога эта мелодия.

Ван Вельде, безбожно фальшивя, замурлыкал припев. Ему, видимо, хотелось сделать приятное своему командиру и показать, что, мол, и он, простой солдат, тоже кое-что смыслит в музыке.

— «Когда распускаются розы»… Я эту пешню всю вам могу шпеть, от корки до корки!

— Покорно благодарю, — сказал Бло де Рени, — но только если хотите петь, пойте правильно. Или вовсе не пойте.

Ван Вельде смущенно умолк, но продолжал по инерции размахивать своими лапищами.

— Ван Вельде, а вы мне так и не сказали, какой подарок вы хотели бы получить к рождеству.

Ван Вельде замер, не осмеливаясь огласить заветное желание, но наконец решился:

— Мне бы хотелось новую поливалку.

Бреющий Полет, — прозвище ему дали лучше не придумаешь, — показал пальцем через плечо на ящики, с доверху набитыми автоматами, которые им недавно выдали, и испанскими карабинами, скорострельными, удобными в обращении, с легкими, полыми стальными прикладами.

— Да, у вас губа не дура, Ван Вельде! Увы, к моему великому сожалению, тут я бессилен вам помочь. Но… — Он, видимо, чувствовал, свою вину: зря он давеча, когда Ван Вельде коснулся дорогих сердцу капитана роз, так резко оборвал его. — Но — продолжал он, — может, вам понравится вот это? — Капитан поднялся.

Бреющий Полет проследил за ним взглядом. Бло подошел к вешалке в виде оленьих рогов, на которой висела его портупея с ремнем, и вытащил оттуда автоматический американский пистолет с обоймой в двадцать три пули. Из него можно было стрелять очередями или одиночными выстрелами — по желанию.

Ван Вельде стоял как громом пораженный.

Бло де Рени кинул ему пистолет, Ван Вельде поймал его на лету и стал зачарованно разглядывать.

— Предоставляю его в ваше полное распоряжение.

— О, гошподин капитан, ваш револьвер!

— Берите, берите, я только что получил точно такой же, и даже поновее. Но больше никогда не пойте Розы Пикардии.

Глаза Ван Вельде расширились от восторга, он обалдело глядел на подарок, словно мальчишка, который рассчитывал получить петрушку, а получил заводного коня. Он еще раз недоверчиво посмотрел на офицера, понял, что тот не шутит, и в упоении от счастья стал играть своей игрушкой.

— Эй, — окликнул его Шарли, — всех нас убивать ни к чему!

— Не беспокойся, — промурлыкал Кале, — бог знает, кого призвать к себе!

Бло де Рени часто выкидывал подобные штучки, и потому высшее начальство относилось к нему с тайным недоверием, зато подчиненные благоговели перед ним, хоть и проявляли свои чувства весьма сдержанно. Буржуазная демократия уже давно отправилась в путь, и понятие знатности рода утратило свой смысл, но некоторые поступки высоких родом, отмеченные печатью «истинного», врожденного аристократизма, очень импонировали людям. Однако Робера занимало сейчас другое. Мысли его были прозаичны, он думал о том, что война, в сентябре пустившая глубокие корни, сейчас притаилась в этой опасной игрушке, которую хозяин так неосмотрительно доверил внушающему опасения слуге.