Вера Чайковская - Мания встречи (сборник) Страница 57

Временная остановка

Проездом в… Как назывался этот городок? Он любил заштатные городки, потому что его там никто не знал. И даже имени не слыхивали. В Париже слыхали, в Риме слыхали, а тут, на задворках родины, ни одна собака не слыхала. Но это не огорчало. Слава ему надоела. Хотелось свободы и чтобы никто не докучал. Любимый его поэт, на беду обладавший гадкой непоэтической внешностью, сказал об этом безумные и точные слова: «Забыться и уснуть!» Едва ли в рязанском имении друзей, куда он направлялся, можно было «забыться», но, по крайней мере, он там отоспится. И немного поработает в свое удовольствие. Конечно же, все семейство Белозерских, включая мальчишек-близнецов, жаждет заполучить портреты. Но это как получится, по вдохновению. Из расчета он вообще никогда не писал. И многие светские красавицы на него дулись, а их мужья уж такие гонорары сулили! Но он бегал и от этих глупых красавиц, и от их тщеславных мужей. Слава и нужна была, чтобы освободиться. Выбирает он, а не они. И никакие высочества, светлости, преосвященства не вынудят его поступать иначе. Гордыня? Да, его обвиняли в гордыне. А он с юности был очень неловок и застенчив, и гордыня была его щитом, его способом отстоять себя. Сын бедного ремесленника с императорских фарфоровых заводов, ставший самым громким именем среди своих соплеменников-живописцев. Но соплеменники – что?! Он с ними не состязался. Мелкие, ничтожные, жадные до денег и пития. Получив академический пенсион, кинулись в Италию прожигать жизнь, да так бездарно и, в соответствии с размерами пенсиона, копеечно. И все до единого подражали его итальянке, собирающей персики! Все до единого! Нет, он равнялся на Тициана, на Рембрандта! А эти? Только и годились, чтобы сочинять про него злые и бездарные анекдоты. Горд и несговорчив, заносчив, нетерпелив, язвителен, ядовит, колок, надменен, аки змий, и своеволен до неприличия. Все в лес, а он уж точно по дрова! А уж что сочиняли про его дам! Кто-то утопился из-за него, кто-то отравился. Все почти выдумки, враки! А он сам был ранен, едва ли не смертельно. Но об этом никто не знал. Не нравилась даже его внешность – слишком не приглаженная для эпохи шагистики и казенных мундиров – необычная, живая! Со своими медными кудрями в крупных кольцах, с красивой головой, ладным телом юноши-атлета, пружинистой походкой барса, мгновенно поражающим взглядом серых глаз, одетый всегда изящно, но не так, как требовала мода, а с уклоном в свободный полет артистического воображения, он вызывал зависть и злоречие, злоречие и зависть. И у мужчин, и у дам. У мужчин – своим высокомерием. У дам – отсутствием к ним интереса. Того специфического интереса, которого требовала светская жизнь, – флирта, волокитства, легких влюбленностей. Но при всей своей внешней легкости в этом деле он был тяжел. И тут он часто повторял строчку поэта, под обаянием которого находился уже несколько лет: «Полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром».

В этом крошечном городке, приехав к обеду, он решился заночевать. Белозерские рекомендовали ему местных купцов Перегудовых, у которых можно было остановиться. Младший Перегудов получил хорошее образование в Петербурге по юридической части, но вернулся домой и вместе с отцом продолжал торговлю чаем, открыв в городке и окрестностях несколько современных магазинов, где продавали не только чай, но и мед, пряники, варенья. Белозерский говорил также, что сынок Перегудов пописывает стихи. Но это Павла Брунста не отпугнуло. Вот если бы он узнал, что хозяин дома, где он собирается заночевать, малюет картины, – его бы туда не затащить! Еще станет показывать да ждать одобрений! А стихи – кто их не пишет?

Даже она, графиня, язва, умница, и та что-то такое пописывала и, кажется, Жуковскому показывала, проезжающему через Рим. И добрейший Василий Андреевич сказал ей несколько невнятных и высоковитийственных слов, из-за которых она еще более гордо стала задирать свою маленькую изящную головку. Тоже гордячка! В этом они похожи. Только в этом. Она – графиня. Он – плебей. Но не это встало между ними. Не это. А что же, что? Через некоторое время после их встречи, столь катастрофической для него, она, жертвуя титулом, вышла замуж за танцора из итальянского кордебалета, а он почти тотчас женился на юной английской леди, играющей со скуки на флейте. И оба быстро, с каким-то привычным отчаянием, ожесточением, горечью, бежали – она от мужа, он от жены. Гордецы. Непоседы. Неисцелимые, в сущности, люди. Может, это кровь бурлит и все гонит куда-то к неведомому, чужому, новому?

Вот зачем он потащился в Рязань к Белозерским? Мало ему Петербурга? Парижа? Рима? И уж совсем заштатный этот городок – он-то зачем?

Между тем кучер Антон, единственный его дорожный друг и собеседник, доставил его к дому купцов Перегудовых.

– Не вашей ли работы будет Приам, оплакивающий тело Гектора? – осторожно поинтересовался молодой Перегудов, довольно лощеный для такой глуши, с мягкими, но невыразительными чертами округлого лица. Таких Брунст никогда не писал. – Видел в бытность мою в Петербурге на выставке академической живописи.

– Не моей, – буркнул в ответ. Все же его злило, что его до такой степени тут не знают. Кстати, работу запомнил: неплохую, может быть, единственно неплохую на той выставке. Вечного своего соперника, даровитого, но какого-то вялого, раздражающего своей медлительностью, отсутствием горячности, огня!

За обедом он сидел с двумя мужчинами, старшим и младшим Перегудовыми. Старший Перегудов, седенький, кругленький, клевал носом и не проронил ни слова, видимо, стесняясь гостя. Прислуживал верзила лакей. Было невыносимо скучно. Но тут в дверь заглянула девушка лет пятнадцати с черной косой, закинутой за спину, и с такими быстрыми лукавыми глазами, с такой непроизвольной грацией движений, что Брунсту захотелось еще на нее взглянуть. Кого-то ужасно напоминала. Но девушка тут же исчезла, или испугавшись гостя, или устыдившись своего несуразного наряда: на ней было что-то недошитое или перешитое из какого-то «взрослого» платья, впрочем, как он любил, свободное и причудливое. Он всегда был «плохо воспитан», как считали в свете, – привык не сдерживать порывов. Эту девушку он нарисует хотя бы акварелью, раз нет под рукой холста и красок. Брунст выскочил из-за стола с такой поспешностью, что недопитая чашка ароматнейшего чая зазвенела, стукнувшись о тонкое блюдце с синим драконом.

– Одну минуту!

И кинулся на поиски девушки, но та была неуловима. Бегала от него по всему дому – то наверху, на лестнице, то внизу он слышал стук ее башмаков. И в зеркале гостиной не ее ли лукавое лицо мелькнуло, тут же спрятавшееся за розовой портьерой? И не она ли пробежала по саду, вызвав переполох среди птиц, защебетавших с неистовой силой?

– Агаша! – крикнул низкий грудной женский голос. – Куда ты запропастилась? Иди кружовник чистить. На варенье.

Он остановился у двери, выходящей в сад. Что-то ему подсказывало, что сейчас он ее встретит.

– Агаша же!

В женском голосе послышалось ленивое неудовольствие. Тут она и выросла в проеме дверей, увидев его, зарделась и, перекинув темную косу с плеча за спину, быстро пробежала на кухню.

– Кто эта Агаша? – спросил он у молодого хозяина, вернувшись в столовую.

– Воспитанница.

Отвечая, тот улыбался и хмурился одновременно. Все же провинциальная непривычка к общению давала о себе знать.

– Женина дальняя родня. Жена сейчас у своей маменьки в Рязани. Вот Агаша и безобразит. Как с цепи сорвалась. Жена с ней строга. А мы с папашей балуем.

И, словно желая непосредственно продемонстрировать это «баловство», он громко позвал Агашу. Он принес ей пряников из лавки. И орехов. Агаша, видно, очень любила сладости, ибо дважды ее звать не пришлось. Выросла перед ними в какой-то розовой распашонке, отороченной сильно поеденным молью мехом лисицы.

– Разорила бабушкин сундук. Пока нет жены…

Молодой хозяин снова улыбался и немного хмурился.

Но, судя по всему, был рад той свободе, которая воцарилась с отъездом хозяйки.

– Познакомься с гостем. Павел Андреевич Брунст из Петербурга. Профессор живописи.

Агаша взглянула совсем неиспуганно, с любопытством, чинно полуприсела, как дама, потом, забывшись, схватила со стола тарелку со сладостями и убежала.

В комнате, где он временно расположился (хозяин хотел поселить его в лучшей, наверху, которую должны были убрать), он думал: на кого ж похожа? Бумагу и акварель он, кажется, не позабыл. Вытащил из саквояжа все, что было ему нужно для работы. Налил из кувшина воды в какую-то плошку. И засел за акварель. Их он писал экспромтом, по памяти. Работал, по сути, стоя, возбужденно пританцовывая, с азартом и некоторой небрежностью водил тонкой кисточкой, как всегда, не уверенный, получится ли на этот раз то, что он так ясно видел в воображении.