Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы Страница 57

Наглец! И все же Марта уступила, пересела в кресло Пуэбло. После взлета разлеглась с Русланом на трех сидениях (хвостовой отсек пустовал), лагерный пес все еще слонялся по страницам в поисках правды, к последней, похоже, приползет, издыхая. У русских все так. Рука Пуэбло. Марта ударила по ней книгой. Так бьют мух, наотмашь. Пуэбло невозмутимо принял удар. Почитаем, – сказал он, принюхиваясь к обложке.  – Вы любите собак?

– Только в качестве героев литературы.

Пуэбло пошел в сортир, на обратном пути он и не взглянул в ее сторону. Пусть катится к соседке, не имеющей никакого отношения к Гюнтерам. Скорее всего, это героиня нашумевшего романа датского автора, до которого у Марты пока еще не дошли руки.

Моисей Бен-Фриц

И он смотрел на себя, на свое искривленное отражение. Зеркальные шарики, навинченные на острые железяки спинки, не помнят его мальчиком, не помнят его дыхания. И Александр Македонский не помнит его, и кони Фальконе… В нем одном все сошлось, чтобы невысказанным умереть.

Где-то он прочел, или услышал…

– Моисей Фрицевич!

или сам придумал, для облегчения души…

– Моисей Фрицевич!

что жизнь сама по себе…

– Моисей, черт тебя!

творческий акт, с созерцанием в апофеозе…

– Моська, сукин сын!

где созерцание Творца и его жертвы…

– Скотина!

соединяются в одной точке в перспективе Смерти.

Утро пустопорожних экивоков кончено.

В соседней комнате лежит он сам, Моисей Фрицевич. Зубы в стакане. Небритая физиономия торчит из-под одеяла.

– Что надо? – обращается он к самому себе.

– Чаю с лимоном.

Моисей Фрицевич плетется на кухню, нажимает на кнопку чайника.

– Без лимона будешь?

– Нет.

Тогда он вставляет зубы в челюсть, себя в костюм, ноги – в ботинки, ключ – в замочную скважину.

Вышел.

Ничего удивительного в этом. Кто ему принесет лимон, неподвижный он сам в постели?

Верблюд стоит, двугорбый, на вершине. Кэмл. Вокруг – шатры.

Бедуины. Верблюд не движется. Бедуины суетятся, вколачивают колья.

Овцы откуда-то приплелись. С пастухом. У пастуха тонкий кнут в руке. Виноград и инжир в ящиках. Бедуинки с весами.

Разве он здесь? Это его холм?

Пойду и скажу им все. На бедуинском языке.

Но он вышел купить лимон.

Моисей Фрицевич смотрит с верхотуры на бедуинов. На него смотрит верблюд. Верблюд замечает полумертвого. Спускается с горы и идет навстречу Моисею Фрицевичу. Куда коням Фальконе! Те – не шли.

И он уехал в Палестины, умирать.

Привлекателен здесь обряд похорон. Спихнут с носилок в яму, скажут дважды кадиш. Неделю кто-то будет сидеть в доме покойника, зарастать бородой. Кто будет – да он сам и будет.

У верблюда мягкие губы. Да нечего ему дать. Смотрит на Моисея Фрицевича, не мигая. Верблюды любят тихих полоумных. Сами такие.

У Моисея Фрицевича один горб. И в нем – никаких запасов. Вот купит лимон…

Умерла его мама. Пришли все родственники, он их никогда не видел. Тетки, племянники, дядьки и троюродные сестры. А он все ждал, когда мама придет. Без мамы – кого хоронить?

Она пришла и ее похоронили. Порядок.

Так и с ним будет. Он выставит транспарант: «Без меня меня не хоронить!».

Бедуинка протягивает ему упругую гроздь винограда. Смотрит на него большим верблюжьим глазом. А ему нужен лимон. Моисей Фрицевич берет из ее рук кисть, отдает верблюду. Бедуинка ругает их обоих.

Верблюд облизал кисть нежным языком и отвернулся. Капризничает? Но он не старый. Вполне еще ого-го верблюд.

Земля – одни камни. Не хочется ему туда. Но пора. Вот лимон купит…

У бедуинов в шатрах все есть. А лимонов нет.

Рядом в супере есть.

Верблюд идет за ним. Его в магазин не пустят. Мало ли что у него в горбах.

– Ты здесь подожди, – говорит ему Моисей Фрицевич. По маме еврей. Это здесь главное.

В магазине есть все. И лимон.

Все ему не надо.

Зачем?

Верблюд его не дождался. Где он? Стоит на горе, как стоял. На каждом горбу – по попоне с кисточками. Красавец.

Бедуины колготятся, продают то, что привезли с собой. Откуда?

Да с гор Иудейских.

По ступенькам мавританским восходит Моисей Фрицевич к себе.

Несет себе лимон. Включает чайник. Обводит пустые стены верблюжьим оком. Лижет лимон пересохшими губами.

Снимает костюм, ботинки, зубы. Наливает чай, опускает в него лимонную дольку, ложится, укрывается до подбородка.

– Моисей Фрицевич!

…и еще говорят, из многих смыслов…

– Моисей Фрицевич!

не проистекает единого, все крошится, и птицы небесные крошево это клюют.

– Моисей, где ты?

– Я иду.

– Ко мне?

– От тебя, всех от тебя отлучаю, один останешься.

– А верблюд?

Моисей Фрицевич высовывается из-под одеяла, смотрит в окно.

Верблюд стоит рядом.

– Это ты со мной говоришь?

Кивает.

– Будешь чай с лимоном? Ну, отвечай!

Моисей Фрицевич открывает окно, собирает крошки крекера в горсть и дает верблюду. Тот слизывает их мягкими губами.

Человеческое тепло. Единственный теплый человек – верблюд.

– Ну иди ко мне, с тобой я еще поживу! Только без бедуинов, вдвоем с тобой! Ты лучше коней Фальконе, ты – теплый человек…

Верблюд в тоске непонимания смотрит на этого страшного старика. Он не понимает по-русски, а Моисей Фрицевич – по-бедуински.

Моисей Фрицевич отдает ему лимон. Верблюд обнимает лимон толстыми губами, пробует, выплевывает и уходит.

Моисей Фрицевич выпивает остывший чай и засыпает.

Верблюд возвращается на свой холм.

Бедуины сворачивают шатры.

Пастух выгоняет овец на горную дорогу.

В Гиват-Шауле готовятся к приходу Моисея Фрицевича. Выбивают на плите «Моисей бен Фриц». Но как он найдет себя? Одного себя среди стольких плит? Вот что ему не дает покоя.

В мизере

Поселяются вместе два фантастических идиота, Моисей Фрицевич и Яков Петрович, на съемной квартире в Ашкелоне, по триста шекелей с носа. И союз этот хуже брака по расчету, последнее недоразумение.

У каждого свои фотографии, – черно-белое прошлое с обломанными углами. Вытряхнуть содержимое коробок на круглый стол, перемешать солдатиков в пилотках, евреев с желтизной в котелках европейских, ассимилированных, парней в трусах широких, стрижка бобриком, с пальмами картонными да девами румяными в шароварах и лифчиках белых… Некто на ослике, дамы роскошные, декольтированные, с лорнетами и сумочками, и дамы строгие, до подбородка застегнутые, дети в рюшечках и дети шпанистые, мальчик толстый с глазами тоскливыми, памятники такие и сякие, мал человек и ничтожен у их подножья, – поди догадайся, кто стоит у монумента в честь.

У Моисея Фрицевича все сложено в ящик из-под ручного пылесоса, да и сам он, как пылесос, гудит и все что ни попадя в себя вбирает, а потом долго над этим кумекает; у Якова Петровича для тех же целей приспособлена коробка из-под печенья «Праздничное», и сам он тоже, выеденный, но все еще праздничный, ждет вестей с родины, считает, что его многие там любили, но дорого стало отправлять оттуда письмо; все, кто его там любил, на пенсии, и он на них копит. К примеру, не купил курицу за десять шекелей – сэкономил 2800 рублей, это же живые деньги, Фрицевич!

Моисей Фрицевич затыкает уши и кричит, потому что его бесит примитивное был бы сыт. В нашем возрасте пора понять смысл, а не думать о прокорме! В чем смысл нашего с тобой пребывания в этой, с извинения сказать, схар-дире ашкелонской, среди воров и потаскух пляжных, как мы попали в этот еврейский оазис, зачем мы здесь?!

Яков Петрович лыбится и подхватывает языком верхнюю челюсть. Когда человек худеет, он худеет весь, и челюсти перестают держаться, а пригнать их – на это надо копить, что важней – его личное неудобство или пенсионеры, которые там его любят и им нечего есть.

Яков Петрович одет для морской прогулки, Моисей Фрицевич имеет обычай набрасываться по утрам, – может, ему стоило бы выходить на люди, за что уж так их ненавидеть… С его образованием, с его знанием языков…

У Фрицевича нет родного языка, – жил он то ли в Польше Литовской, то ли в Литве Польской, оттуда попал на Урал, с Урала – уже точно в Польшу, намотал себе хвост или шлейф, не знаешь, как выразиться поаккуратней, – идиш, польский, литовский, русский, немецкий да иврит каля, все у него в голове путается, прошлое с настоящим, идиш с русским, – тяжело с ним.

Все это Яков Петрович уже не думает, а говорит вслух. За столиками на берегу моря израильская молодежь пьет кофе в купальниках. Роскошь недоступная, в смысле выпить кофе, он в ту сторону и не смотрит, просто сидит себе на лавочке не один и любуется на молодежь. Рядом с ним – старушка Сима из дома престарелых, «бейт-авот» на иврите, Яков Петрович говорит про Фрицевича, а она ему – про спятивших престарелых, которые за ней следят и обзывают зона, то есть б…, они завидуют ей, что она встречается с Яковом Петровичем и изливает ему душу.