Феликс Розинер - Некто Финкельмайер Страница 58

У «Сокола» минут пять стояли. В спешке, оказывается, не обо всем договорились. Никольский не хотел, чтобы Леопольд ехал в Нахабино, Вера тоже склонялась к тому, что Леопольду лучше остаться в Прибежище, и она нерасчетливо сказала то, о чем думал, но умалчивал Никольский: незачем, сказала Вера, чтобы Леопольда видели те двое. Леопольд внезапно стал резок: у него, разумеется, было нечто, называвшееся когда-то, в доисторические времена, словом «честь». Посылать людей в рискованное предприятие, а самому остаться в стороне, — этого он не мог допустить!

— С вами не поеду! — наконец отрезал Никольский и с холодностью взглянул в глаза Леопольду.

— Варенька вас не пустит, — продолжал сопротивляться Леопольд.

— Пишите Вареньке записку, Леопольд Михайлович. Пишите, а то время дорого.

Леопольд усмехнулся и помолчал немного.

— Н-ну-сс… Ваша взяла. Одно скажу: энергический вы человек.

— Это уж будь спок! — неожиданно произнес Виктор не то с издевкой, не то с гордостью.

Леопольд набросал на листочке несколько слов, затем он и Вера вышли, пожелали удачи, и Виктор газанул по Волоколамскому.

— Ну, рыжий, — начал Никольский. — Сколько не виделись? С той осени, почти год. Как оно твое ничего — счастье трудных дорог?

— А херово. Один мотаюсь, как два яйца. Главное, пить нельзя равномерно.

— То есть?

— Тем, говорю, плохо, что пить нельзя, когда охота. Когда ты механик там или токарь, принимай хоть три раза в день. А тут, понимаешь, сутки можно, сутки нельзя. А надо пить равномерно. Вот я за двое-то суток впервые только дернул стакан, а какая-то сволочь звонит! Дело, говорит, есть.

Никольский покосился. Виктор спокойно смотрел в ветровое стекло, но толстый рот его выдал. Никольский засмеялся облегченно, Виктор был доволен произведенным эффектом.

— Сам ты сволочь, — отбрехнулся Никольский. — Ты там не с бабой улегся?

— Какое! — Виктор, оторвав от руля руку, сложил фигу.

— Вот сщас бабу приведешь! С братом живу в одной комнате.

— С братом?

— Ну. Сидел два года, в феврале вернулся. Хочет в институт поступать снова.

— Ты никогда не говорил. Женька? — сопливый был еще пацан, да? И за что посадили?

— Связался с ментом. Какой-то азиатский Сунь-Хуй приехал, что ли. На Ленинский, как всегда, народу нагнали и перекрыли. А Женька полез под канат, думал, успеет перебежать. Перебежал, ну а на той стороне уже старшина его цапнул, стал от бровки отпихивать. Женька: «не трожь, блядь, без рук!» — а тот, сука, — «что, сопротивляться?!» — прижал к витрине. Женька вывернуться хотел, да локтем в витрину жмяк! — и надо ж, падла, — куском проехало старшине по морде — так, царапина, раскровянило. Звону больше было. И тут как рухнуло стекло-то, они и проезжали — Никита с желтомазым. Ну, наскочили — и в раковую шейку. Два года отштопал. Еще ничего, пахло на пятерню.

Никольский выругался, — длинно и ожесточенно посылал «их всех»…

— У тебя как? — спросил Виктор.

— Все так же. И тоже, вот, без бабы сейчас.

— Н-ну-у!.. Уж с тобой такое?..

— Такое… Видел, с нами ехала?

— А что?

— Три года с ней, больше. А теперь у нас с ней что-то выключилось.

— Может, ка-зэ? Пробку новую вставил, и порядок? Х-ха! Или совсем перегорело? Три года! Не зря с ней жил, складненькая. Я так считаю: если сложена хорошо, чистенькая и не стерва — так это очень полезно мужику подольше с такой пожить, меньше потом на других будешь бросаться. Как считаешь?

У Никольского засвербило: не о других с вожделением подумал он, а о другой — представился ему тот образ — и ладный, и чистый, и добрый. Глотнулось судорожно воздуха, и отпала охота продолжать на обычную тему.

— Слушай, Виктор, так зачем мы едем, давай расскажу, что надо делать.

Виктор слушал, мотая головой и время от времени матерясь. Узнав, что речь идет о тех самых художниках, кого обложило начальство, и что в дом наведывались стукачи, он воодушевился и пообещал:

— Все, Леня, как штык будет! Вывезем за сегодня, будь спок!..

Подъехали к дому Бегичевых, прошли к крыльцу, постучали. Женские шажки метнулись к дверям, пугливый голосок спросил: «Кто это!»

— Варенька, откройте, это от Леопольда Михайловича, — сказал Никольский.

«Слава Богу!» — послышалось из-за дверей, с тяжелым лязгом упала металлическая перекладина, стукнул отодвинутый засов, провернулся ключ, мужчин впустили.

Варенька и вправду была очень милой. Деревенский платок из серой шерсти, покрывавший ее голову, плечи и грудь, выглядел на ней кокетливо и в то же время скромно, да и во всем ее облике таилась тихая завлекательность, отчего у рыжего Виктора губы стали тянуться в глупую улыбку. Но смотрела Варенька настороженно и первым делом спросила, почему с ними нет и самого Леопольда Михайловича.

— Варенька, мы с Верой — вы ведь видели у него Веру, да? — это моя жена, — так вот, мы его не пустили, чтоб не попадался никому на глаза, понимаете? Он дал для вас записочку, держите.

Варенька прочитала записку и с сомнением покачала головой:

— Конечно, вы от Леопольда Михайловича, я верю. Вас как зовут?

— Леонид. Леонид Павлович. И Виктор, мой друг.

— Будем знакомы, очень приятно. — Виктор с такой невозможной галантностью протянул пятерню, что Никольский едва не свистнул от удивления и тоже поспешил пожать Варину легкую ладонь.

— Ну да, про вас они мне и говорили, — продолжала Варенька, обращаясь по-прежнему к одному Никольскому. —Но я так не могу. Как же я не буду знать, куда вы повезете картины? — Она говорила спокойно и с твердостью.

— Вот черт! — беззлобно выругался Никольский и засмеялся. — Вы крепенький орешек! Тогда так: грузим поскорее, и, по крайней мере, первым рейсом съездите вместе с нами — туда и обратно. Согласны?

— На это согласна, — с тем же спокойствием ответила она и, наконец-то, улыбнулась впервые.

Пошли открывать ворота. Виктор ввел машину во двор и хотел поставить ее у крыльца, но Варенька знаками стала показывать, чтобы он продвигался дальше, дальше и завернул за дом, где был, оказывается, задний выход, и, значит, Варенька еще раньше сообразила, что грузить лучше там, чтобы с улицы ничего не было видно.

— Варенька, да вы прелесть какая умница! — радовался Никольский. Виктор пунцово цвел от переполнявшего его восторга.

Но Варя еще не раз удивила мужчин своей практической предусмотрительностью. Когда Никольский стал вслух раздумывать, как лучше приспособиться, чтобы картины в дороге не попортились, Варенька указала на аккуратную стопку холстин, полотняных кусков и мешковины:

— Переложим материей, тогда подрамники не будут царапать. И веревка есть.

Все трое поднялись наверх, в большое подкрышное помещение, которое было, собственно, чердаком, так как не имело потолка, и стропила и балки оставались открытыми. Зато было много здесь и простора и воздуха, а мансардные, смотревшие на три стороны широкие окна давали много хорошего света, спокойного даже при ярком солнце. Почти посредине, ближе к одному из окон стояли два мольберта, фанерный кухонный столик, весь заляпанный пятнами краски, на столе валялись кисти, палитра и полуразвалившийся этюдник с множеством перемятых, выжатых свинцовых тюбиков. А по стенам и на вертикальных столбах, поддерживающих стропила, подвешенные выше и ниже, стоящие на полу и прислоненные где попало то лицом, то оборотом, — всюду были картины. В той стороне, где отсутствовало окно, шел во всю стену сделанный стеллаж, и в нем — тоже находились вдвинутые ребром картины.

— Весело, — упавшим голосом промямлил Никольский. У него в глазах рябило от ярких прямоугольников. Картин, пожалуй, было далеко за сотню. — Сколько поездок, Витюш, как по-твоему?

— Сколько ни есть, все наши. — Виктор, в противоположность Леониду, был настроен беспечно.

— С чего начнем? С тех, дальних? — спросил Никольский у Вареньки и кивнул на стеллаж.

— Нет, нужно с разбором, я вам буду показывать. Сначала возьмем Фалька, Древина, Штеренберга. Много народу знает, что они тут хранятся. Их могут просто отнять и все. И возьмем еще Колиных несколько работ — мужа моего, Грубермана и Дарьюшкины.

— Понятно, — сказал Никольский. — О муже мы позаботимся в первую очередь.

— Да нет же, — возразила Варенька. — Просто у Коли и у Грубермана есть очень дикие работы. Их в порнографии обвиняют. А Дарьюшку не знаете?

— Нет.

— Вы не художники, — вопросительно, однако с большой долей уверенности сказала Варенька.

— Не художники. А что, заметно?

— Конечно, заметно, — ответила Варенька как ни в чем не бывало, и кажется, не снисходительность, а напротив, одобрение послышалось в ее голосе. — Дарьюшка больная, понимаете? — и Варя дотронулась до головы, — Она пишет свои сны, бред, виденья — в общем, все это тоже нельзя, чтобы те увидали. А если не успеем все увезти, — и ладно: не ко всему же придерутся. Давайте, берем сейчас это… это… вот ту…