Денис Гуцко - Бета-самец Страница 58

12

Мы очень сблизились с Антоном. Признаться, я и сам того хотел, но инициатива принадлежала ему. Скорей всего, я не решился бы сделать первый шаг. Все-таки я — не более чем писарь. А он герой и всеобщий любимец.

Поначалу Антон наведывался ко мне в штаб после отбоя, улучив момент, когда дежурный по части отправлялся проверять караулы. Дневальные и помощники дежурного волновались из-за этих визитов: они рисковали угодить на гауптвахту, пропуская его. Но это же Антон. И они пропускали.

Я горжусь нашей дружбой.

Теперь Антон остается ночевать в кабинете Стеблины. Нечасто, обычно в пятницу или субботу. Дополнительный матрас я прячу за дверью штабного бомбоубежища. Случается, проговорим полночи, выползаем на утреннее построение в последний момент, небритые и невыспавшиеся.

Я боялся разочароваться в Антоне. И зря. Никакой порнушки, ни слова про баб. Разве что чуть-чуть, самую малость. Все-таки мы в армии. Он даже матерится редко, и всегда к месту. Говорим о жизни на гражданке — о чем еще говорить. Антон рассказывает, как ему жилось при «партийном» папе. Я — в двух словах, без печальных подробностей, рассказал про «Кирпичик», кое-что про художку.

— А в органы я не пойду, — сказал однажды Антон, когда мы шли по коридору штаба, собираясь устраиваться на ночлег.

Он внимательно рассмотрел грязно-белые полосы, тянувшиеся по деревянному полу вдоль каждой стены, — говорят, их наносят для того, чтобы дежурным было проще контролировать качество уборки, — и весело хлопнул меня по плечу.

— Нет, дружище, в органах мне нечего делать.

В кабинете Стеблины мы выключили верхние светильники, чтобы не налетала мошкара, и зажгли настольную лампу. Сели менять подшиву.

— Это же батина идея, сюда меня запереть, — усмехнулся Антон, орудуя иголкой. — Я еще когда шел, сомневался. У отцовских корешей сыновья — никто не пошел. Но у бати, понимаешь, такое понятие, что я, мол, в тепличных условиях рос, избалован. И, в общем, нужно из меня мужика делать…

Тут Антон снова усмехнулся.

— Не знаю, мне это никогда не мешало. Ну и мечта у него, чтобы я чекистом стал. В Высшую школу же только после армейки берут. Он сам когда-то хотел, не взяли. Из-за почек… Нет, если бы я уперся, никакой бы армейки не было. Но и батя уперся бы… Ладно, плюнул, пошел родине долг отдавать. Думаю, ну посмотрим. Может, и в чекисты. А тут присмотрелся… не, точно не хочу. Всю жизнь под кем-то ходить, подстраиваться под кого-то. Тут народ всего полгода в салагах корячится, а там? И еще не известно, как всё сложится. Ладно, ничего. Служу вот, — сказал Антон, заканчивая с подшивой и откусывая лишнюю нитку. — Два года коту под хвост… Вернусь, скажу: батя, вот тебе мой военик, ты просил, я сделал. Но больше я не потяну. Давай на гражданке меня пристраивай.

В ту ночь Антон стал мне особенно близок.

Ведь я тоже здесь по ошибке. Тоже глупая причуда — правда, своя собственная. Но, если вдуматься, мою историю тоже предопределил отец: не уйди он из дома… Я очень разволновался и долго не мог уснуть.

«Не обязательно мне становиться таким, как люди из казарм», — думал я с облегчением, слушая, как похрапывает Антон.

Идут они лесом, эти дивные твари. Примитивное, может, и живуче. Но живучесть решает далеко не всё. Другому нужно учиться. Другой простоте. Если куклы просты, с виду прост и кукольник.

Год службы за спиной. Антон сгонял в отпуск и теперь мается животом: успел отвыкнуть от казенной пищи. Начштаба и мне предложил съездить домой, но я отказался. Чем безмерно его удивил. Пришлось наврать, что моя бывшая девушка собирается замуж — и лучше уж мне отсидеться в части: чувства свежи, рана не затянулась.

— А, — кивнул подполковник Стеблина. — Тогда понятно. Сваю-то забить успел?

— А то, тырщ мандир.

Маме я написал, что отпуска́ в части запретили из-за того, что один из отпущенных в прошлый раз подался в бега. Мама огорчилась. Писала, что подумывает о том, чтобы все-таки оставить Зину под чьим-нибудь присмотром и приехать ко мне. Я ее отговаривал. Написал подряд три письма. А потом у Зинаиды случился приступ, и мамина поездка отменилась сама собой.

Приезжал отец. Поговорил со Стеблиной тет-а-тет, и меня отпустили на ночь за пределы части. Отец снял номер в здешней гостинице с двойным названием: «Советский колхозник — Генерал-отель». Накормил меня до отвала, мы погуляли под стрекот сверчков, и наутро он уехал, оставив мне кучу денег. Письма его, такие же нарочито оптимистичные, как те, что я писал маме, приходили регулярно, раз в квартал.

Пришел новый призыв, и ко мне прикомандировали салабона. За оставшийся без малого год я должен поднатаскать его в писарском деле и по возможности научить рисовать. Салабона зовут Леша Ломов, но на прозвище Лом он не тянет: ажурно тонок, огромные синие глаза, как у принцесс из мультфильмов, и бледные женские пальцы. Окрестили моего салабона Лёликом. В полном варианте — Лёлик-Болик, как польскую жвачку. Еще один везунчик.

Первое время после карантина, уже откомандированный к штабу, Лёлик ночевал в казарме, в минометном взводе. Как и следовало ожидать, тамошние деды не снесли у себя под носом бесхозного салагу, с побудки до отбоя прохлаждающегося с бумажками. После того как Лёлик явился ко мне из казармы, хромая на обе ноги — минометчики настучали по голеням, — я определил ему для ночлега предбанник оружейной комнаты. Не ночевать же в одной комнате с салабоном. Тем более Антон оставался у меня все чаще.

Рисует Лёлик плохо. Перерисовать что-нибудь в карандаше кое-как может, да и то, пока нарисует, резинкой протрет бумагу до дыр. Но рисовать с натуры не научится никогда. Так же, как писать без ошибок, не подглядывая в словарь.

Я подумываю о том, чтобы попросить Стеблину подыскать мне другого преемника. Хотя Лёлика мне искренне жаль. Тот, в свою очередь, догадывается о моих сомнениях. Переживает и всячески лебезит.

Не помню, как и когда это началось. Но точно без меня. Без моего участия.

Лёлик вначале немного упирался.

— А разве Антон тоже мой дед? — спросил он как-то, заканчивая с моими сапогами.

К тому времени, как он это спросил, Лёлик уже несколько месяцев исправно менял нам с Антоном подшиву, чистил наши сапоги. Сначала управлялся в штабе, с моими сапогами и кителем. Потом бежал к Антону. Ужин нам носил из столовой. Когда Антон оставался на ночь в штабе, Лёлик будил нас утром, прибирал за нами постели. Постучится, войдет.

— Через десять минут построение, — скажет, к примеру.

Поставит сапоги поближе к матрасам. И стоит, позевывая, ждет, когда мы отправимся в туалет и ему можно будет за нами прибраться.

Я лишь позволял Лёлику салабонствовать. Только и всего. Ни разу пальцем не тронул. Всё устроил Антон. Скорей всего, ему это не стоило особых усилий. Несколько раз просил меня прислать Лёлика в особый отдел после отбоя — помочь: то пол помыть, то смазать петли сейфа. После чего Лёлик и начал подшивать, чистить и прибирать. Могло даже обойтись без рукоприкладства. Только однажды, перед умывальником в туалете, я заметил у него синяки на ребрах. Но почем знать, откуда были те синяки. Кто-нибудь мог и в столовой приложиться, и в бане: большие глаза его были вызывающе сини, а силуэт волнующе тонок.

И все же в сравнении с жизнью остальных салабонов у Лелика был тихий семейный курорт.

Но вот мы сидим у меня в писарской: сейчас Лёлик дочистит сапоги, и спать, — и вдруг он спрашивает, размазывая гуталин:

— А разве Антон тоже мой дед?

Какого хрена?! Почему он спрашивает меня об этом?!

Притворяюсь, будто у меня так зачесалось между лопаток, что я слова не могу сказать, пока не почешу.

— Я понимаю, ты. Я к тебе назначен, — говорит Лёлик, пока я заламываю руку к лопаткам. — Ты меня учишь всему.

Он откладывает сапог, подходит и чешет мне спину. Залазит прямиком под майку и чешет. Старательно, сначала левую лопатку, потом между лопатками, потом правую… Молчу и боюсь пошевелиться. Жду, когда он закончит.

— А Антон? — продолжает рассуждать Лёлик. — У него даже подразделение другое. А? Он же особый отдел… Всё? — интересуется он, но руку из-под майки не вынимает.

— Спасибо, — отвечаю. — Всё.

— Мы с тобой при штабе, — чувствуя, что со мной это можно, Лёлик присаживается на краешек стола. — А он при особистах. Вот и получается, что он мне никакой не дед. Или как, Саш? Он, конечно, твой друг… Но мне и другие говорят…

— Что говорят?

— Говорят: чего ты Антону все делаешь? Он тебе никто. Он тебе не дед.

Хорошо бы сейчас застрелить Лёлика. Прошить очередью фигурно, восьмеркой или крестиком, как старший по стрельбам прошивает мишень на стрельбище, когда в распечатанном цинке остаются патроны. А лучше взорвать. Вынуть из стола гранату, выдернуть чеку и всучить Лёлику: «Беги к сопкам. Так будет лучше для всех».

— Я ничего не говорю. Другие вообще вешаются. В первой роте вон по четыре деда на одного. Но все же… Я даже не против, что тебе самому до деда еще два месяца. Мелочь. Подумаешь, два месяца. Я как бы насчет порядка…