Руслан Белов - Встретимся через 500 лет! Страница 58

– Да, разумеется, – расцвел Пелкастер.

– А по какой статье наблюдаетесь?

– Ну, я считаю… Нет, я определенно знаю, что буду жить после смерти. И многие люди тоже.

– В этом уверены многие отсталые люди. Как мне сказал один раскаявшийся деревенский священнослужитель, постулат о жизни после смерти есть краеугольный камень каждой религии.

– Нет, я веду речь не о религии. Вы читали «Философию общего дела» великого ученого Федорова Николая Федоровича[77], вашего первого Гагарина?

– Нашего первого Гагарина??

– Да. Николай Федорович, по родному отцу Гагарин, поднялся над Землей намного раньше первого космонавта Юрия Алексеевича Гагарина.

– Я читал лишь дела, показания и Уголовный кодекс Российской федерации, – не стал вникать в смысл услышанного Жеглов. – И этой литературы мне было вполне достаточно, по крайней мере, по объему.

– Вы делали это, потому что целиком отдавали себя работе, весьма необходимой, и опасной работе, которую могут делать лишь мужественные люди. Другие люди, не менее мужественные, мужественные духом, целиком отдают себя осмыслению мира, поискам лучших путей развития. Вот Николай Федорович, например, выдвинул идею регуляции природы средствами науки и техники. Высшую цель этой регуляции он видел в воскрешении предков путем овладения природой, в переустройстве человеческого организма, освоении космоса и управлении космическими процессами, – произносил Пелкастер как по бумажке. – Воскрешение, достижение бессмертия Николай Федорович рассматривал как общее дело человечества, ведущее к всеобщему братству и родству, к преодолению всякой вражды – разрыва между мыслью и делом, учёными и неучёными, богатством и бедностью, городом и деревней.

– Это что-то вроде строительства коммунизма, да?

– Нет, строительство коммунизма – это другое, – пренебрежительно махнул рукой Пелкастер, – это совсем в другую сторону. Федоров посягнул на большее – он предложил сделать так, чтобы люди были счастливы, не только в этой жизни, но и после телесной смерти. К сожалению, в момент появления «Философии общего дела», общество не было готово к восприятию идей, в ней изложенных, к претворению их в жизнь, прежде всего, из-за технической недоразвитости. Но дело изменилось после победы на Земле сначала промышленной революции, а потом и компьютерной. Кстати сказать, идеи Федорова и его единомышленников владели умами многих талантливых людей – среди ваших соотечественников можно назвать Федора Достоевского, Льва Толстого, Владимира Соловьева, Константина Циолковского, Андрея Платонова, Николая Заболоцкого… Среди западных мыслителей…

– Можно короче, папаша? – посмотрел на часы Жеглов. – Ты не крути, пожалуйста, и не перечисляй, а прямо скажи, начали воскрешать предков в текущий момент, али как?

– Начали. Через пятьсот лет, – упал духом Пелкастер, поняв, что всех слов, теснившихся в его душе, он высказать не сможет.

– А ты откуда знаешь?

– Меня воскресили.

– И отправили сюда, в прошлое? За какие это грехи?

– Не за грехи – там их почти нет. Меня сюда отправили миссионером.

– А! Значит ты из поповских… Понятно.

– Называйте меня как хотите, мне это не важно, – посмотрел безгрешно. – Моя цель – святая, моя работа – это сделать так, чтобы люди жили, боролись за общее дело и умирали без страха.

– Тогда ты не миссионер, тогда ты – комиссар, – помрачнел Жеглов, вспомнив, что собрался под танк с гранатой.

– Я, кажется, что-то не то сказал… – спохватился Пелкастер. – Вы так не переживайте. Вы поживете еще, бурно поживете, а потом мы вас воскресим…

– За какие это заслуги?

– Многим из наших нравится, какой вы человек, и они хотели бы с вами соседствовать, чтоб в разведку вместе сходить, попеть за праздничным столом, мужеству научиться, самоотверженности.

– Не, воскресить меня не получится, – подавил скептическую улыбку Жеглов. – Грехов у меня – вагон и маленькая тележка.

– Вы оставите их здесь. И оттуда будете их снисходительно обозревать.

– Хорошо бы. Оттуда снисходительно обозревать. Да не верится мне, не то образование.

– Вы хотите доказательств?

– Работа такая, – развел руками Жеглов. – Без доказательств мы к прокурорам не ходим.

– Хорошо. Через три дня вы их получите, – как-то печально сказал Пелкастер. – Идет?

– Идет.

– Вы хотите что-то спросить?

– Да. Вы можете объяснить мне, что в этой дыре происходит?

– Сумасшедший дом здесь происходит, – ликующе засмеялся Пелкастер, – сумасшедший дом или, если хотите, самое настоящее Чистилище! Но вы не отчаивайтесь – все кончится неплохо.

– Значит, чистым отсюда выйду, как из баньки, – сказал Жеглов, довольный тем, что чудик встретился ему на пути. – Ну, прощевайте, гражданин поп, мне пора.

– Встретимся через пятьсот лет, – пожал ему руку Пелкастер. – Споете нам…

– А почему бы и не спеть, ежели через пятьсот, – пожал плечами Жеглов и, попрощавшись, продолжил прогулку.

8. А много у вас таких?

Было зябко, серо, северный ветер дул вялыми порывами, все вокруг выглядело болезненным, не опохмелившимся еще после дурной зимы. Думая, что двести граммов значительно улучшили бы погоду, Жеглов шел наобум. К «Трем Дубам» его привели ноги. Голова говорила ему, что с визитом к женщине, возможно, виновнице смерти следователя Пуаро, надо бы повременить, да и Пелкастер этот чудной, из будущего, товарищ, не зря ведь стал на его пути ангелом и отпускать не хотел. Но ведь он не с визитом, а так, пройтись вокруг, баньку заодно посмотреть, а может, и истопить к вечеру, ведь суббота?

– Да, попарится, «Аленкин» дух с себя смыть, это было бы самое то, – подумал, радуясь, что нашел объяснение своему тяготению к «Трем Дубам». Будет, что сказать, если эта мамзель нарисуется.

Тут его внимание привлек иссиня черный ворон, зловеще сидевший на дубе, ближайшем к особняку. Жеглов злорадно улыбнулся, скатал тугой снежок, вдарил так, что птица очухалась лишь у самой земли. Порадовавшись меткости, огляделся. Подумал, что вход в баню наверняка находится со стороны леса. Боковой дорожкой (чтоб не увидела из окна) пошел к нему. Подойдя к двери, почитал сообщение на мемориальной доске. Вспомнил, что граф Воронцов, с одной стороны, «полуподлец, полуневежда, но есть надежда, что будет полным, наконец[78]», а с другой стороны, продав огромное имение, уплатил из благородных соображений кабацкие долги офицеров своего оккупационного войска перед выводом его на родину. Сказав себе: – Интересный, наверное, был человек, посмотреть бы на него, – проследовал в баню. Она его удивила некоторой схожестью с «Сандунами». Парилка, правда, оказалась простецкой. Жеглов постоял в ней озадаченным экскурсантом. Подумал, что все тут как-то несоразмерно, разнородно. Эта убогая парилка, мраморный зал, кажущийся огромным по сравнению со зданием, его вмещающим. Обычная деревянная бочка и бассейн из розового камня. Греческие барельефы и булыжники вокруг печи, три из которых побывали в брюшной полости человека, парившегося тут с прекрасной женщиной. Тут дверь позади него скрипнула, он обернулся и увидел эту женщину.

Она была в черном. Черные круги под глазами. Никакой косметики. Стояла прямо, смотрела так же. Жеглову стало неловко, он замялся, сказал:

– Вот, попариться собрался, гляжу, что и как…

– Водки хотите? – спросила женщина, не изменив выражения лица.

– Водки? Кто ж ее не хочет? – заморгал Жеглов артистично.

– В таком случае пойдемте со мной. Баню вам истопят к вечеру.

Женщина повернулась, пошла. Жеглов двинулся за ней. Войдя в гостиную, увидел столик у дивана. Накрытый. С графинчиком. Запотевшим. Рядом две рюмки. Вокруг – закуски. Тонко нарезанная твердая колбаска. Красная икорка. Корнишоны. Сыр, естественно. Когда успела? Увидела в окно, что иду к «Трем Дубам»? Наперед знала?! Вот баба!

– Садитесь, я сейчас, – ушла.

Жеглов сел. Стал смотреть на картину. На ней напряженно целовались. Подумал: «Интересные шляпки носила буржуазия, поношу и я». Взял кружочек колбаски, съел. Колбаска, как колбаска. Она вернулась. Он замер. Красавица! В черном обтягивающем платье, лицо зрелой девушки без всяких пятен под глазами, на высоких тонких каблучках. Вспомнил Пелкастера:

– «Поживете еще!»

– Сегодня неделя, как скончался мой друг Пуаро, – сказала, встав перед столом. – Помянем?

– Помянем, – только и смог сказать.

Она села. Не напротив, рядом. Сказала, коснувшись его плеча своим:

– Может быть, представитесь? Я должна вас как-то называть…

– Зовите меня Глебом.

– А я – Генриетта.

– Просто Генриетта?

– Да. Пока.

– Тогда очень приятно. Я налью?

– Конечно.

Он налил. Взяла рюмку, сказала:

– Пусть земля ему будет пухом.

– Пусть, – выпил махом. Она, повременив, выпила тоже. Закашлялась, потянулась вилкой за ломтиком сыра, заела. Он захрустел огурцом.