Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай Страница 59

Отмахнулся, говорит, не нужно, хочу новое место на современном кладбище, это можно организовать, спрашивает, или как?

Не вопрос, всё сделали, как он хотел, отвезли на Новокосино, там и похоронили. Пол был, я и больше никого. Он даже не знал, где она работала до последнего времени, просто уходила после него и до него уже была дома, встречала горячим. А узнал я всё остальное только после того, как добрался до этого настигшего меня, волей случая, поразительного по своей силе документа человеческой судьбы.

Договорились, что сейчас он улетит и прилетит снова в мае, когда и сами мы по всем делам определимся окончательно, и инвесторы наши подтянутся уже не на словах.

Приставы квартиру опечатали на время открытия наследственного дела, но Пола это уже не интересовало, было вне его компетенции и области интереса. Перед отъездом он, уже в аэропорте, сунул мне свёрток, сказал, нашёл ещё кучу писем каких-то, но только со всеми этими печальным мероприятиями даже не успел просмотреть. Попросил приложить к тем восьми и по возможности глянуть, — вдруг зацепит, как профессионального литератора и сценариста.

Скажу честно, не зацепило.

Затянуло!

Потащило!

Поволокло!

Знаете, я даже и сам теперь нередко стал использовать месторасположение строк текста подобно тому, с каким на удивленье гармоничным разбросом и непривычностью для глаза делала это Александра Михайловна Коллонтай, автор этих поразительных писем, она же покойная бабушка моего сопродюсера Пола Коллонтая.

Всего в моём распоряжении оказалось 24 письма: 22 одного авторства плюс два отдельно. Я не знаю достоверно, все ли письма сохранились и дошли до меня, быть может, были и другие, написанные в промежутки между годами. Вероятно и то, что некоторые просто затерялись или не нашлись пока. Но вместе с тем я абсолютно уверен — уже те из них, которые очутились в моих руках, будучи разложенными по датам написания и собранными в единую рукопись, в достаточной степени дают нам полное право называть её законченным произведением автора этой человеческой драмы, комедии, трагедии, трагифарса — как угодно.

Судить об этом теперь надлежит только вам, потому что, страшно загоревшись, я поставил перед собой цель найти способ опубликовать эти письма, позволив себе лишь присвоить рукописи название лично от себя — то самое, которое вы можете увидеть на обложке книги.

Разумеется, Пол не стал возражать, с лёгкостью уступив мне все права на публикацию, тем более что в то время он был немало воодушевлён неожиданным для него процессом вступления в права наследования бабушкиной недвижимостью на Остоженке и отложил на время наш с ним совместный проект. Но надо сказать, это не слишком огорчило меня, друзья, потому что в это самое время я уже обдумывал идею следующего своего сценария — экранизацию получившегося романа в письмах от живой бабушки к мёртвой.

Иногда я думаю, и эта мысль порой подолгу меня не отпускает, справедливо ли вышло, что всей правды о себе Александра Михайловна так и не узнала, умерев в одночасье и не успев в результате ознакомиться ни с тем самым письмом из карагандинской колонии, написанным только для Павла Андреевича, ни с другим письмом, от Александры Михайловны Коллонтай, революционерки и Посла Советского Союза.

Наверное, то, как ушла из жизни бабушка Пола, без боли, мучений и явного предчувствия смерти, судьба дарует лишь очень хорошим людям, всей своей жизнью заслужившим такой подарок небес. И теперь только вам решать, дорогой читатель, достойна была она такой смерти или же, узнав из этой книги об удивительных, временами необъяснимых привычными для вас представлениями о жизни, противоречивых восьмидесяти её годах, вы полагаете, что не заслужила она права умереть в ощущении полного счастья, обретя напоследок прощение в виде возникшего из ниоткуда Пола Коллонтая, своего единственного внука.

Теперь же, ближе к завершению книги, я ознакомлю вас с теми двумя письмами, отдельными от других, проливающими свет на многое то, о чём так и не узнала при жизни натурщица Александра Коллонтай, благодаря своей маме и Павлу Андреевичу, первому и последнему настоящему мужчине в её жизни. Эти письма — последние из разрозненных текстов в собранной мною рукописи, в которых, впрочем, как и во всех остальных, я не исправил ни единого слова, поскольку считал и продолжаю считать, что, даже частично уйдя от самой ткани оригинала, я разрушу ощущение разительной правды, исходящее от каждого слова и оборота речи, пускай даже и нелепого в трогательности своей, удивляющего наивностью, а местами и безграмотностью.

Итак.

Письмо, распечатанное лично мной, отправленное 8 марта 1952 года, написанное Александрой Михайловной Коллонтай незадолго до своей смерти, что проистекает из его содержания и о чём свидетельствует почтовый штемпель на конверте. Смерть отправителя последовала на другой день в результате острого сердечного приступа. Отправлено в ответ на случайно пришедшее безадресное письмо от некой Шураньки Коллонтай, подписавшейся внучкой получателя, и датированное 23 февраля 1952 года.

«Уважаемый отправитель!

Нет, не так: всё же полагаю, письмо это следует начать не с этих слов, но с тех, которые, отсчитывая со вчерашнего вечера, уже успели поселиться в моей душе и рвутся теперь наружу.

Именно вчера Эми Генриховна Лоренсон, мой верный „оруженосец“, друг, вечный секретарь и поверенная в делах всей моей жизни, принесла с вечерней почтой этот безадресный конверт, непредсказуемо оказавшийся волей судьбы в моём почтовом ящике. Она и сейчас пишет эти слова под мою диктовку, поскольку состояние сердца, как и возраст мой, не дают мне больше прежней возможности держать в руках ручку и с лёгкостью водить ею по бумаге.

Быть может, такого письма я ждала всю свою жизнь — кто знает?

И потому — здравствуй, Шуранька, здравствуй, девочка моя, здравствуй, внучка!

Эту ночь я так и не сумела заснуть, всё думала о том, что случилось. Бессонница моя усугубилась ещё и тем, что так до конца не оправилась я от переживаний в связи с недавней кончиной на 76-м году жизни любимого друга моего Макса Балаха — он же известен как Максим Максимович Литвинов, — выдающегося деятеля партии, большого дипломата и замечательного человека. Подумала, его уже нет, а я всё ещё вот она, живу, небо копчу своей ненужностью. А тут — письмо. Бог мой, как же давно никто не называл меня так, моим смешным детским именем — Шуринька! Ты же — назвала, спасибо тебе за это. Это домашнее обращение лишний раз доказывает то, к чему далее поведу.

Признаюсь, разные поначалу мысли посещали меня, от самых неблаговидных и дурных до заведших меня в удивление и нежданную радость.

Представь себе, девочка — ведь я могу тебя так называть? — что на закате жизни ты вскрываешь конверт, где обнаруживается послание собственной внучки, о которой ты не знала ничего в течение двадцати долгих лет.

Я уже когда-то писала о том, что люди без фантазии сухи и скучны, что живут они только наполовину. Человек же с фантазией проживает сто жизней сразу, он умеет жить за себя и за других, в прошлом и будущем. Знаешь, я перечитала твоё письмо восемь, кажется, раз — четыре раза глазами и столько же раз восприняла его на слух, с помощью голоса Эмички, и сделала однозначный вывод, что оно совершенно не является плодом девичьей фантазии или чьего-то примитивного розыгрыша — мне даже не пришлось напрягать собственное воображение, чтобы развить в себе сомнительное и ненужное, не подпадающее под прямой ход вещей и обстоятельств. И всё же, невзирая на переполняющее моё сердце радостное чувство, я сделала попытку вдумчиво исследовать памятью то, каким образом всё это сделалось вдруг явью, а не стало продолжением одного из моих беспокойных снов последнего времени, когда сердечные недомогания практически перестали оставлять меня совсем.

Письмо твоё, Шуранька, от 23 февраля носит довольно странный характер, у меня складывается впечатление, что оно далеко не первое и не второе, а, скорей, очередное из перечня безответных.

Так кто ж ты всё же, девочка моя?

Как случилось, что жизнь развела нас с тобой по разным закоулкам, дав надежду на нашу скорую встречу лишь теперь?

Так о многом хочется тебя спросить — мне кажется, в тот самый момент, когда мы с тобой впервые увидимся, я просто вопьюсь в тебя глазами, в мою внучку, напрягу остатки своего увядающего слуха и буду говорить, говорить, спрашивать и снова говорить. Ты же станешь отвечать, подробно, с расстановкой, не упуская ни одной самой малой детали своей жизни без меня, без твоей Шуриньки.

Вероятно, эти мои слова могут обратить тебя к мысли, что ты вступила в общение с полубезумной старухой или выживающей из ума пожилой партийной одиночкой?

Это и так отчасти, дорогая моя, но и не вполне так. Не стану скрывать, что жизнь моя по возвращении на Родину в 1945-м, после долгих лет отсутствия, сложилась не самым безоблачным образом. Это я не о здоровье своём и не об инвалидном кресле, к которому привязана была уже тогда и остаюсь существовать при той же печальной необходимости и сегодня. И не о том, что дела мои, хотя бы та часть из них, которую сама же я считаю удавшейся, вполне заслуженной и принесшей пользу нашему народу, не оценены так, как бы мне того хотелось. И не в том, что я продолжаю жить в неудобной квартире с казённой мебелью, холодными стенами и равнодушными соседями. И не оттого, что едва не осталась я без более-менее приличной пенсии, которую мне же самой пришлось выбивать, поскольку мой партийный стаж с 1915 года оказался утраченным из-за потери негодяями нужных документов, что вынудило меня обратиться с личным письмом к товарищу Сталину. И не по той причине, что в определённый момент я вдруг почувствовала себя выброшенной из сегодняшней жизни, не нужным больше ни партии, ни правительству, ни Центральному комитету довеском: больной, неугомонной и надоедливой старухой с вечными поползновениями на внимание, какую-никакую память о себе и о своей многолетней работе на общее благо всего трудового народа, и отдельно женской части нашего в целом прекрасного общества.