Александр Терехов - Немцы Страница 59

Человек за его столом — а, это Дима — Дима Кириллович, Эбергард уже привык, что — опять новый: Дима серьезно оброс, поседел, нарядился в синий пиджак, напоминающий форменный швейцарско-таможенноавиационный, но без фуражки, светлая водолазка добавила ему мягкости и несуеты; Дима, не шевелясь, думал о чем-то неприсутствующем, Эбергард налег спиной на стену, насижусь, коллегия по выполнению наказов избирателей, — холодное наконец-то утро, идешь, и листики бегут за тобою следом — оба смотрели в окно, как уборщица прометает крыльцо. От человека, что долго с тобой — сидит, заходит, звонит «с днем рождения», кормит, всегда ждешь ножа в шею. Должна ведь быть какая-то цель у него. Он же не «просто так».

— Всё маешься, — Дима погладил рукой стол, чтобы показать на запястье браслет с черными камешками. — Ты можешь увидеть, что внутри меня? Ну, другого человека?

— Кровь?

— Да нет! Вот так: можешь почувствовать себя этим, другим человеком? Представить, что он чувствует? — Дима присматривался к Эбергарду и, как о чем-то географическом, уточнил: — Ты ведь не за правду, да? Русский. Но не за правду. У тебя это — поскромнее. Пусть живут и жрут, как хотят, но тебе желательно, чтобы они правду зна-али.

— Тебя и оттуда уволили?

Дима вздохнул из-за облаков, с вершин неких необозначенных пока достижений: ничего-то ты не понял и вопрос твой только подтверждает мои…

— Не об этом. Я наконец-то в порядке. Я дома. Сам вдруг очнулся: зачем мне это мелкое ворье? Там всё занято. Под каждой струйкой — рот. С запасным ртом. На землю нам — ни капли. Я вдруг догадался: надо сидеть на раздаче. Там, где нарезаются большие порции. В правящих кругах. Ты не знаешь, почему правящие — именно круги?

— Ты в семинарию поступил?

Дима теперь вздохнул с укоризной и потеребил указательным и средним, как огнестрельную почетную отметину, золотой значок на лацкане:

— Слон, видишь? Клуб «Слоны». Слыхал?

— Что-то… Это те, что при департаменте внешнеэкономической деятельности пасутся?

— И там, — тягуче, смолисто, Дима цедил теперь с насмешкой: всего теперь не скажешь, угадывай, — и при Белом доме. И при том Белом доме. Старейший бизнес-клуб мира. Отделения в восьмидесяти двух странах. Это только официально. С виду: просто место, хорошее такое… Место, где собираются и разговаривают разные люди… Даже не представляешь, кого я там… Не скажу. Клятва первого уровня. Никогда бы не подумал… Даже самые непримиримые… А в этом месте — пересекаются… Управление оттуда. Мы-то с тобой живем-барахтаемся, боремся… Надеемся… Кого куда назначат, кто что даст — а это видимость. Мэры там, депутаты… Президенты. Совсем другие люди, на самом деле — рулят…

— Угу. Несколько уровней посвящения. Члены клуба выходят из подземных ходов в любой точке земного шара. И сауна в цоколе с тайскими массажистками украинской национальности… Нашел наконец-то ты место, где решаются все вопросы!

— Нет, Эбергард, оказывается, все вопросы давно решены. И когда это понимаешь… Приходит такой покой… Любое твое желание…

— И трешку могут в монолите? И шунтирование по квоте? И в детский садик?

Дима Кириллович серьезно молчал, перебирая камушек за камушком в браслете.

— Тебя-то как туда взяли? Визитки им рисуешь? Золотых слоников?

— Это здесь — только деньги, — художник нахмурился. — И там деньги. Страшно большие. Но сперва — идеи, образы. Это раньше — кошелек и паспорт. А теперь — портфолио. Чуть что: а портфолио у тебя есть? Им нужны мои идеи — и я поделюсь. Очень задорого. Не сразу. Закреплюсь, а уж потом… У них проблема: Россию привести в отведенное место. Как? Они-то думали: подманиванием. Не-ет. Не знают русских. И я не знаю. Вот пришел на тебя посмотреть. Народ-то наш как-то ухнул и застрял внизу, криво… — Дима неожиданно и неуместно захихикал, сам, кажется, испугался своего смеха, останавливался, но прыскал опять, разлепляя губы. — Когда солнце точно вон над этой самой точкой, народ наш внизу там видать — вроде живы… Но что там с ними? — Дима признал, — скользко и темно. Что же там с народом? Не слышно.

— Небось, и молитесь там… чему-нибудь?

— Богу? — рассмеялся Дима уже законно. — Богу!!! — такой забавной показалась ему давняя шутка, любимая, не уступающая годам, — всё равно смешно! — Богу! — смеялся, сипел и осушал пальцем глаз.

— Как твоя гениальная дочка? Танцы, языки, астрономия?

Дима поднялся: пора.

— Дать тебе машину до метро?

— Зачем? Я теперь не спешу. По совету тибетских врачей передвигаюсь только пешком. Приседаю по утрам, на пресс, на косые мышцы… Пятьдесят раз. Хотя могу и сто. А то уходят — здоро-вые ребята!

Пришел с работы, стало плохо, до второго этажа донесли — инфаркт! Слушай, дай-ка мне взаймы, — голос раскачался, мостиком на канатах, по которому пробежали ноги, — тысячу долларов.

Эбергард, не успев подумать, с небольшой жалостью, что быстро высохнет, оставив белесый соляной след, отсчитал: десять.

— И хочу узнать твое мнение, — Дима не прятал деньги, боялся выпустить из рук. — Если гореть одним, все силы свои, всю душу свою отдать одному, ни о чем другом… Каждую минуту. Ради одного, и — делать, делать, делать, — брызнула слюна и он смущенно осекся, — ведь не может это — не дать ничего? Чтоб: совсем ничего? Если всё делать, делать, делать по-настоящему, как главное, всю душу свою отдать! Душу! Не шутка. Ведь человек, когда хочет и делает, ведь пробьет, добьется, спасется, достигнет — дадут же ему? Даже если потом? Или совсем потом? Нет, не потом. А всё-таки — ему. Скажи. Да?

Эбергард ни хрена не понял, но согласился:

— Да. Пошел я, короче, на коллегию.

— Вот и я так думаю. Да! — Дима встрепенулся, словно услышал долгожданный оклик, и выбежал из кабинета.

Поздно, Эбергард остался так, что ни рука протянутая, ни взгляд ничей не могли его… в темнеющем небе увязли костлявые березовые кроны, и ночь расчертила город электрическими кляксами, минута, когда на бахчевые развалы к смуглым друзьям приходят арбузные девушки, всегда — по две, и всегда — одна блондинка.

— Какой вам арбуз? Средний?

— Сладкий.

Продавец в синем фартуке встал на табуретку и надавал пощечин ближайшим арбузным бокам — все отозвались одинаковым сырым звуком; он вытащил ближайший, подержал в ладони и определил:

— Двести восемьдесят пять рублей.

Эбергард прижал арбуз к себе, не понадеявшись на серый пакет, и понес, озираясь: мы проехали дальше, и рельеф времени изменился, куда-то пропали Первое мая. Седьмое ноября. Палки транспарантов. Красные банты. Да и дни рождения и Новые года заметно сгладились, хотя еще можно определить, где они примерно находились…

Некуда.

Он опустился на освободившуюся лавку у ресторана «Под белыми березами» и разглядывал девушек — входивших и выходивших (зад плосковат, а вон та, такая полногрудая, что должны на ней расти мох и водоросли) — как расколупать мир? — заглядывал в ближайшие автомобильные пещеры, под запыленные стекла, даже телефон достал, набрать номер, выведенный извилисто и толсто, словно зубной пастой по стеклу рухляди после «продается», — хоть с кем-то поговорить; всегда успокаивался, когда поливал деревья, вырывал сорняки, а особенно — оплачивая квитанции за квартиру, телефон — подтверждение: верно живешь, а самое лучшее подтверждение — ходить и ездить с охраной; вот кому — позвонил адвокату: ты мне сегодня приснилась.

— А что мы там делали? — жадно ухватилась она, вот и появился первый кусочек их общей жизни, Вероника-Лариса пыталась угадать: что же с ним, и давила на общеукрепляющее, универсальное. — Выиграем суд, весной полетишь с дочерью в Египет, и, может быть, в соседнем номере случайно окажусь я. Будешь ко мне приходить по ночам?

— Конечно, — кому ж не захочется такого: ночь, тьма, чистота тел, горячих от душевых струй, три тысячи километров от реальности, места прописки и совести. И ненадолго.

— Плохое настроение? Приезжай в гости!

— У меня не бывает плохого настроения. Бывает: переел, голодный или не выспался.

— Не хочешь говорить.

Сказал бы, но в чужой душе надо вести себя, как в чужой квартире: не следить, вымыть за собой чашки. Заплатить за проживание. Не оставлять неустранимых последствий, если не оформил прав собственности. Или не собираешься это сделать в ближайшее время.

Эбергард замерз, и теперь, еще не причалив к микромиру одеял, повторяющихся движений, зубной щетки и жевания разной пищи, когда сердце едва слышно, а внутри стучит что-то другое, он признал: боюсь; почуял беспредельный ужас животного перед «не жить!!!», «не быть!!!» — а если потянет на коллегию его, если — и его! — будут спрашивать, гвоздить… И он — не сможет промолчать, а не промолчать — это гибель. Или можно и сказать что-то, и уцелеть; не понимал: как? Как живут все, кроме него?! Страшно. Так страшно, что захотелось серьезно заболеть, спрятаться за мебель, завтра уехать, забиться в мусор и выжить, подставить кого-то вместо… Страшно. И вот в этом, это — вся его жизнь, неожиданно с ужасом признавал Эбергард, другой нет, и деться отсюда некуда — резко поднялся, схватил арбуз и уговаривал себя: просто замерз, толком не пообедал, просто — скопилось всё, и вот вдруг — показалось; нет, будет бояться, но не так, не так страшно. Можно еще, ничего. Как твои дела, спрашивает Улрике. Нормально.