Борис Минаев - Мужской день Страница 59

Было уже двенадцать часов.

Я охнул и переложил Мишку в кровать. Дал ему соску и честно рассказал сказку про белого бычка.

Но Мишка спать не хотел.

Тогда я взял его на руки и пошел на кухню. Очень хотелось есть.

Там мы достали миску салата оливье и слопали ее вдвоем – ложку я, ложку он.

Вытерев брату лицо, я опять строго приказал ему спать. Он, налопавшись вредного салата, послушно позволил отнести себя в кровать.

И тут наконец пришли наши родители.

Сначала мама ничего мне не сказала. Она, не снимая пальто, внимательно осмотрела всю квартиру. Потом осмотрела Мишку, который делал вид, что спит, потом меня, потом потом миску салата.

– Я ему дал немножко! – прошептал я.

Мама выключила верхний свет, телевизор, оставила настольную лампу, которую тут же накрыла, как всегда, каким-то платком.

В комнате сразу стало уютно и тихо. Мишка засопел.

– Ему нельзя салат! – грустно сказала мама. – Но вообще ты молодец. Разделил ужин по-братски. Ничего страшного, не умрет. Главное, что заснул.

Мы помолчали.

– Мама, что ты будешь делать? – спросил я. – Дальше?

Она сидела по-прежнему в пальто, в туфлях. Я редко видел ее такой – с ярко накрашенными губами, пахнущей вином и духами.

– Не знаю, – сказала она. – Не знаю, честное слово.

Так закончилась история про Анну Сергеевну.

СТРАХ РЕЧИ

Еще до школы мама заметила за мной одну странную вещь – иногда я не умел говорить. Вернее, дома, с родителями я иногда болтал просто не останавливаясь. Мама ложилась в изнеможении на подушку и жалобно стонала:

– Да отдохни ты хоть немножко, Лева! Помолчи!

И я обиженно умолкал. Минут на пять.

Но стоило ей послать меня, например, спросить что-нибудь у соседки, как я начинал краснеть, напрягаться, дергать шеей, брызгать слюной и выдавливать из себя непонятные звуки.

– Он у вас что, больной? – пугались незнакомые люди.

А знакомые не пугались, а просто делали участливое и терпеливое выражение лица. И говорили мне:

– Куда ты так торопишься, Лева? Ты не торопись. Мы тебя внимательно слушаем.

Особенно я боялся магазинов, прачечных, почтовых отделений, химчисток, парикмахерских, гастрономов и прочих мест, куда по старой привычке таскался вместе с мамой. Там ко мне почему-то обязательно обращались с дурацкими вопросами:

– Мальчик, ты ждешь кого-нибудь?

Или:

– Мальчик, ты чего здесь стоишь?

Ну конечно жду! Нужна мне ваша химчистка! Неужели я здесь просто так буду стоять?

Но вместо этого я молчал. И краснел.

– Ты маму ждешь? – повторяли вопрос терпеливые люди.

– Жду, – говорил я, поскольку односложные слова мне еще как-то удавались.

– А ты не знаешь, твоя мама за кем-нибудь очередь занимала?

Я выдавливал из себя что-нибудь бесполезное, но очень вежливое:

– Я н-н-не... Н-не-не....

– Понятно-понятно, мальчик. Не волнуйся. Я сама узнаю. Я подожду.

Впрочем, когда я ждал в очереди маму, это было еще ничего. Можно сказать, ерунда. Мелочи жизни.

Совсем худо стало, когда мама принялась посылать меня в магазин. За колбасой или там за молоком.

Я медленно шел вниз по Трехгорному валу и шептал:

– Можно двести граммов колбасы?

– Можно колбаски двести граммов?

– Отрежьте, пожалуйста, двести граммов...

Десятки и сотни раз я повторял про себя эти легкие, простые фразы:

– Отрежьте, пожалуйста!

– Можно мне...

– Колбаски!

– Любительской!

– Двести граммов вот этой! Да! Вот этой! Нет, не этой. А вот этой!

Из-под мышек противно лился пот, а шея была деревянная. Я входил в магазин и становился в очередь. Когда очередь подходила, вернее подносила меня к прилавку (а стоять порой приходилось по полчаса), я уже находился в состоянии, близком к обмороку. И деревянной шеей, поскольку деваться было некуда, я начинал изрыгать противные воющие звуки.

Некоторые продавщицы, как, впрочем, и все незнакомые люди, этого пугались.

Но им тоже, как и всем людям на свете, некуда было от меня деваться, и они начинали поневоле мне помогать:

– Чего тебе? Ну говори! Сыра? Молока? Плавленого? Шпрот? Колбасы? Какой? Этой? Сколько? Четыреста? Триста? Двести?

А я лишь кивал в ответ, мучительно тряся головой и иногда выдавливая какие-нибудь нечленораздельные звуки. Этот допрос до победного конца иногда выводил очередь из равновесия.

– Что там такое?

– Да погодите, тут мальчик больной...

– Чем больной?

– Заикается, чем-чем...

– Господи, и зачем таких только родители посылают... Вот звери!

– Да не звери! Просто напьются и лыка не вяжут. А парня в магазин за закуской.

– Если бы я была мать...

Я выскакивал из стеклянных дверей магазина «Продукты»

(что и сейчас находится возле ДК Ильича, в конце Трехгорного вала), весь красный, распаренный, наполненный яростью и горечью до самых краев.

Но именно в этот самый момент я почему-то сразу испытывал невероятное облегчение.

Вокруг был родной город. Он плавно и мягко обтекал меня. На крышах сидели голуби. Небо было туманное. Хотя и ясное тоже годилось вполне. Листва в сквере густым ковром покрывала землю. Прохожие медленно и лениво шли по улице.

Все было хорошо. Все было настолько хорошо, что даже странно. Я легко мчался домой с докторской колбасой.

Тем не менее, приходя, я обычно громко заявлял:

– Мам! Все! Я больше туда не пойду!

– Что? Опять? – участливо отзывалась она.

– Я больше туда не пойду! – настойчиво повторял я и отдавал ей сумку с продуктами.

На что она, помнится, с болью в голосе мне всегда отвечала:

– Ну и что? Всю жизнь будешь так? Не ходить?

Мама каждый раз заново учила меня:

– Набери немножечко воздуха, вдохни чуть-чуть! Не надо много!.. И постепенно выдыхай вместе со словами! Ну, попробуй! Потренируйся!

Дело было в том, что мама посылала меня в магазин не просто так, по хозяйству, а в чисто медицинских целях.

Логопед Белла Ахундовна доходчиво объяснила ей, что я обязательно должен избавиться от страха речи.

Страх речи и был, по мнению Беллы Ахундовны, моим главным врагом.

– Поймите, мама! – говорила она терпеливо. – Чем больше он будет сидеть у вас дома, в домашней скорлупе, под вашим крылышком, тем больше будет у него страх речи. Нужно создавать речевые ситуации. Понимаете? И учите его правильному дыханию! Делайте дыхательную гимнастику каждый день! Я же вам все это уже говорила!

На маму слова Беллы Ахундовны производили глубокое впечатление.

Вместе с мамой я учился правильно дышать. Сначала быстро. Потом задерживая дыхание. Потом носом. Потом левой ноздрей. Потом правой ноздрей. Потом ртом. И так далее.

– Спой что-нибудь! – умоляюще просила меня мама. – Попой! Ну пожалуйста! Давай вместе споем!

Но петь вместе с мамой в медицинских целях я почему-то наотрез отказывался.

И еще она постоянно создавала речевые ситуации.

Второй главной идеей Беллы Ахундовны была борьба за чистоту моей речи. Чтобы я перестал картавить и шепелявить. Она считала, что при идеальном произношении у меня что-то там внутри щелкнет и постепенно наладится. Поэтому она заставляла меня говорить, засунув зубную щетку в рот, только не самой щеткой внутрь, а наоборот, черенком.

Белла Ахундовна смотрела на меня с печальным и нежным выражением, за которое ей все можно было простить.

– Был, Лева, такой человек в древности, Цицерон, – учила она меня. – Он себе засовывал в рот не щетку, как ты, а целую горсть камней. Представляешь? И произносил длинные и сложные речи. А я тебя прошу произнести только маленький отрывок из Пушкина. «У лукоморья дуб зеленый...» Давай. Не томи.

И я, давясь зубной щеткой, читал Белле Ахундовне «Лукоморье» или другие стихи Пушкина:

– Как выве сбиваевся вефий Олень отмсись невазувныв хазавав...

Сначала Белла Ахундовна занималась со мной в поликлинике, а потом, по просьбе мамы, стала приходить к нам домой. С частными визитами.

Я не любил этих визитов. Но быстро к ним привык.

Белла Ахундовна и мама пили чай с вареньем, порой довольно долго обсуждая всякие посторонние предметы, но иногда переключались и на меня.

– Я вам говорю: все дело в страхе речи! Отдайте его в театр, в кружок декламации, в какое-нибудь место, где он будет

должен говорить непрерывно! Еще лучше, чтобы он пел! Отдайте его в хор! – горячилась Белла Ахундовна. – И учите правильному дыханию.

Вдохновленная Беллой Ахундовной, мама наставляла меня перед походом в магазин:

– Значит, так. Во-первых, не набирай много воздуха. Ты меня понял? Чуть-чуть набери, чтобы хватило ровно настолько, насколько нужно. Во-вторых, подумай заранее, что ты скажешь. Какой звук у тебя легче идет?

– Не знаю, – крепко подумав, отвечал я. – Наверное, «с».

– Вот и придумай фразу, которая начинается на «с»! – ободряла меня мама.

Но все было напрасно.

Речевые ситуации никак мне не удавались.

Иногда, впрочем, и посреди обычного разговора я вдруг застревал, потеряв дыхание.