Владислав Булахтин - Девушка, которой нет Страница 59

Другое дело – объекты, лишенные внутреннего света, – облака, погаснувшие кометы, падающие дирижабли. В темноте их контуры густеют-твердеют, становятся неотъемлемой частью ночной стихии.

Ночь избирательна. Днем легко уместить в щедрую глубину неба любой предмет, и он станет его частью. Ночи нужны постоянные уступки – она принимает не всех.

Сейчас дирижабль представлял собой тридцатитонную громадину, слегка поддерживаемую инертным гелием.

Ровно в 23.15 эта громадина вспыхнула как спичка, сразу став самым необходимым фрагментом загустевшей чернильной топи небес.

Где-то внизу шумел хворый подмосковный лес. Сверху показалось бы – дирижабль застыл над ним. Вознесшиеся огни вертолетов разгоняли темноту только вокруг себя. Далеко за лесом светилась бесконечная тропа международной трассы. Она бурлила неудобно современной жизнью в этом тихом единении падающего дирижабля и леса. Земная громада одного, недолговечная туча другого.

Фея смотрела на экран. Прыгающую картинку передавали с одного из вертолетов.

«Вот сейчас остановится сердце. Вот сейчас…»

Она закрыла глаза и представила себя на борту розового дирижабля. Всё – одна сплошная, открытая рана. И тишина, в которую вторгаются всхрипы ветра.

«Вот сейчас меня не станет…»

Но толчка все не было.

Никто из душевнобольных не закричал, чтобы подарить и себе, и тем, кто их может услышать, редкие мгновения тишины.

На месте усмиренного пожара нашли только одного потерпевшего – Виктора Иконникова. Допрашивать его, куда подевались остальные, было бессмысленно – он получил ожоги четвертой степени. Тело обгорело полностью. Удивительно, как его довезли до Склифа. Странно, что он мог говорить. Невероятно, что он дожил до утра.

– Пустите ко мне всех, кто придет, – шепотом умолял мальчик врачей.

Тщетно. Да и желающих поблизости от больницы не случилось. У палаты и на входе в лечебницу дежурили по два бойца СОБР. Во дворе стояла «Газель», где кемарили еще шестеро человек.

Ждали его смерти.

Фею, Олю, Саню, Шамана и Кратера, конечно, не пустили бы. Тем более ночью. Однако Саня кому-то спокойно объяснил по мобильнику, что сейчас они готовы сравнять этот город с землей. Трубка пробурчала:

– Ладно, но после… вы должны покинуть Москву минимум на три дня. В ваших же интересах… Ожидаются беспорядки…

Через пять минут собровцы получили приказ «пропустить», но усилить охрану больницы до двадцати единиц.

В основном, молчали. Так же молча они просили прощения.

У себя? У кого же еще.

«Что мы могли сделать?» – Немой вопрос, заполнивший предрассветный сумрак больничной палаты.

«Человек может все. Это дар». – Хорошо, что Он не произносил вслух этот беспощадный максималистский ответ.

Витек умирал мучительно и некрасиво. Даже после лошадиной дозы обезболивающего глаза слезились от мук. Тело вздрагивало. Когда ему делали перевязку, виноватые взгляды наблюдавших не отразили даже кусочка живой кожи.

На бинтах расплывались коричневые пятна. Чудом уцелевшее лицо морщилось. Он хотел что-то говорить, упрекнуть или поблагодарить, но видел – сейчас это ничего не изменит. Объем сочувствия и сожаления в сгорбившихся телах друзей достиг максимума, но так же замкнут, так же обращен на самих себя.

«Неужели никого не удастся спасти?»

Взглядом подал знак Фее. Она приблизилась, встала на колени перед кроватью. Горячо зашептал:

– Может, никого и не надо убивать, чтобы изменить мир. Действительность – грубая, отмороженная штука. Ее не прогнуть силой. Достаточно какого-нибудь пустяка, и все пойдет по-другому. Например, ты научишься чувствовать – и вселенских катастроф как не бывало. Ты научишься чувствовать?

И глазами в ее глаза.

Фея пожала плечами: «Разве можно предсказать?» Шепотом спросила:

– Ты же мог всех спасти?

Про себя подумала: «Это единственное, что тебя беспокоит?»

– Они спасены, – ответил Витек. – Мне дарована мучительная смерть. Как гарантия, что я жил и не буду забыт.

Она ничего не могла с собой поделать – слезы брызгали на щеки, туманили вид маленькой забинтованной головы на огромной белой подушке:

– Все, что от нас осталось. Вся сила демиургов будет брошена, чтобы люди запомнили тебя, – пообещала она.

«Это наша дань, последний подарок. Та самая печаль и скорбь, которые по капле высушат энтропию исчезающего мира… Почему он не хочет уйти, нырнув в какую-нибудь иллюзию?»

– Почему ты уходишь? – Фея задала другой вопрос.

– Самопроизвольное возгорание, – попытался пошутить Витек. – Пожар внутри детского неокрепшего организма.

Он задыхался от чувств и слов, которые никогда не будут сказаны:

– Я не убивал себя. Просто когда люди говорят: «Виновен!» – ничего не остается, как смириться с приговором.

– Глупости! – почти во весь голос закричала Фея и продолжила бы в том же духе, но Витек взглядом остановил – не надо, пожалуйста, не надо, на глупостях держится вся наша жизнь и добрая половина Вселенной.

Теперь его глаза беспокойно прыгали по лицу Феи. Наконец, он решился:

– Ты видела его? Расскажи, какой он.

Фея предположила, что он впал в беспамятство. Мальчик попытался приподняться, тело свело судорогой. Она положила руку на этот подрагивающий куль и сквозь десяток слоев марли ощутила пульсирующее тепло.

– Викентий Сергеевич. Мой отец.

Изумление, озарение, настигшие Фею, словно прибавили света тусклому освещению больничной палаты.

– Я быстро нашел дом. Электронные базы и детская интуиция – великие вещи. Он жил всего в двух кварталах от нас, в этой дряхлой пятиэтажке. Полгода я приходил туда и торчал у подъезда. Он ни разу не вышел. Я знал – он там. Он ждет и хочет увидеть меня. Хочет спасти. Как ты думаешь, он догадывался, что я был рядом? Почему не решился выйти? Не мог? Извини, я спер твои деньги. Я не хотел идти один. Со мной должен был кто-то быть, когда я пойду к нему. Иначе умер бы со страху…

Он шептал что-то еще, а Фея вспоминала очень земное признание всемогущего и одновременно бессильного Викентия Сергеевича о семье, о ребенке.

– Ты самое главное, что есть у него. Он ни за что не отдаст тебя, – прошептала она Витьку в самое ухо, чтобы эти слова помогли смириться с приближающейся агонией.

Удивительная вещь – когда люди исчезали, как звезды на утреннем небе, никто и не помышлял о мятеже. Когда забрезжило Спасение, горожан и приезжих словно всколыхнуло – они оказались готовы бить стекла, грабить магазины и избивать ментов.

Бунтующих сдерживали деликатно, препятствовали только самым радикальным выходкам – власти понимали, что необходимо дать выход тому ужасу, который творился последние четыре недели. Подумаешь – тысячи разбитых витрин, сотни перевернутых машин, несколько пожаров… по сравнению со здоровьем нации.

Первым делом толпы народа двинулись к зданию «Федерации» громить то, что навсегда оскорбило – необъяснимое неравенство в спасении.

Когда в кабинет вошла Оля, Толян наблюдал, как потоки людей затопляют подходы и въезды к зданию.

«Интересно, что им сейчас надо? Они спасены. Мы прокляты. Какой еще мести требуют их сердца?»

Он уже не боялся. Он ждал.

Оля села напротив. Выглядела она на удивление хорошо – все мучившие сомнения ее оставили.

– Зачем мне такая сила в двадцать лет? – тихо спросила воздух перед собой.

– Ты ничего не сможешь. Он умер. – Толик без особого вдохновения попытался урезонить Олю.

– Хочешь что-нибудь сказать напоследок, Иуда? – беззлобно спросила девушка.

– Я уже отправил свои жесткие диски Косте Эрнсту. Все, чем была наша жизнь…

Оля не слушала.

Она сложила щепоткой пальцы, попробовала схватить, ощутить подушечками, натянуть на себя громоздкий объем вещей вокруг. Легкая прозрачная пленка потянулась за рукой. Контуры предметов смазались, стали двухмерными.

«Неужели все, кто обладает силой, превосходящей всё и вся, в итоге понимают, что сила им не нужна?» – грустно подумала Оля.

Толик кивнул. Он смирился с тем, что девушка сама сделает последний рывок к неизвестности – она как всегда найдет решение. Вместо него.

– К черту! – закричала Оля и изо всех сил дернула на себя опостылевшую реальность.

В этом роковом последнем движении не было фальши.

Ворвавшийся народ увидел пустой кабинет и фотокарточку 10 х 15 на шикарном персидском ковре.

В смятом, рассыхающемся, похожем на старый жеваный полиэтилен фрагменте жизни остались она и ее неверный сутенер. Плюс интерьер, включающий ее недолгую, но яркую судьбу.

Вокруг был новый мир. Хуже? Лучше?

Без нее.

Танковые колонны на всех парах шли к Москве – охлаждать пыл заигравшихся, давить бунт, бессмысленный и беспощадный.

Кратер и не думал их останавливать – просто вышел на середину дороги и стал тоскливо вглядываться в облака приближающейся пыли.