Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 6

Когда перешли к моему делу, я встал и отвечал на вопросы просто и четко, зная по опыту, что это всегда производит хорошее впечатление.

Судебный исполнитель привел меня к присяге, призвал отныне говорить:

— Правду, только правду, ничего, кроме правды!

— Je le jure![2] — с удовольствием повторил я вслед за ним. Правда была на моей стороне.

Переводчик, согретый воспоминаниями о недавнем стаканчике красного, превосходил самого себя. Я отметил, что обвинение было хорошо обосновано и аргументировано. Заместитель прокурора, выступавший обвинителем, не пускался в отвлеченные рассуждения, не поднимался на высоты нравственности и безупречности, но потребовал довольно серьезного наказания по инкриминируемым мне статьям: пять лет лишения свободы.

Когда заговорил мой адвокат, атмосфера в зале сразу же изменилась. Перешептывания стихли, зал заинтересовался, судья и даже обвинитель стали слушать внимательно.

— Представьте себе мальчика, в шестилетнем возрасте вырванного из дома, лишенного семейного тепла, — говорил Жан-Мари Прево хорошо поставленным, приятного тембра голосом, а переводчик переводил мне его выступление, на этот раз почти внятно. — Я много беседовал с господином Билуновым, просмотрел массу документов, относящихся к нему, и знаю: в жизни он видел много несправедливости, на которую он сам неоднократно отвечал противоправными действиями, и все начиналось сначала. В той стране, которая называется Советским Союзом, его семья, он сам перенесли немало бедствий. Несправедливость, насилие со стороны неправового государства, которые начались в этой семье очень рано, еще с расстрелянного в сталинские времена деда, часто приводят к подобной реакции. Целый государственный аппарат был поднят против одного человека. Это был настоящий заколдованный круг, вырваться из которого — уже огромная заслуга, свидетельствующая о выдающейся воле, яркой, незаурядной личности Леонида Билунова. Нужно было иметь огромное желание жить и бороться, обладать бесконечной верой в добро и конечную справедливость и вообще верой — верой в Высшее существо. Достаточно сказать, что за плечами господина Билунова не меньше пятнадцати лет детских колоний и совсем не детских лагерей и тюрем. Теперь он на свободе, у него прекрасная семья, жена и дочь, давшие ему то тепло, которого ему так недоставало в начале жизни. Билунов — много и успешно работающий человек, консультант высокого класса по крупным международным инвестиционным проектам. За два года, проведенных в нашей стране, он добросовестно выполнял свой долг перед ней — заплатил все причитающиеся налоги. Вы знаете, что даже французские граждане нередко — что греха таить? — стараются уклониться от этой приятной обязанности (тут в зале раздался смех, и судья улыбнулся). Разумеется, никто не может отрицать нарушения закона. Но есть такое хорошее старое слово — милосердие (он сказал misericorde, и я понял без перевода, так как слышал это латинское слово в нашей церкви). Великие классики русской литературы всегда призывали к милосердию. Мой подзащитный — глубоко верующий человек. Говорят, что милосердие — это подлинная основа православной веры, которую он исповедует. Монсеньор Бьенвеню из романа «Отверженные» нашего великого Виктора Гюго перечисляет имена, которыми мы наделяем Всевышнего: Вседержитель, Создатель, Истина, Свет… Ездра[3] называет его Справедливость. Но самым прекрасным монсеньору представляется имя, которым его зовет царь Соломон — Милосердие! Неоднократно в разговорах со мной господин Билунов восхищался Францией. Когда я попытался отрезвить его, напоминая о наших проблемах, Леонид едва не бросался на меня с кулаками. — Адвокат широко обернулся к скамье подсудимых и улыбнулся одной из своих лучших улыбок. — Франция издавна гордится любовью к себе чужеземцев. Эта любовь помогает нам жить, помогает нам быть такими, какие мы есть. Так покажем же мы себя в этот раз с нашей лучшей стороны! Проявим сегодня по отношению к подсудимому милосердие — не русское, но французское!

Я получил пять лет условно и небольшой, чисто символический штраф. В зале некоторые аплодировали. Я видел, как заместитель прокурора подошел к моему адвокату и пожал ему руку. Явление небывалое!

— Поздравляю! — сказал Жан-Мари, на ходу высвобождаясь из своей средневековой мантии. — Приглашаю выпить кофе напротив.

— Нет уж, теперь приглашаю я! И не на кофе! — ответил я.

Мы двинулись обратно по тем же широким коридорам с недостижимыми, на огромную высоту взлетевшими потолками, но теперь эти коридоры вели к свободе. Раскрылись стеклянные двери, и после тишины старого дворца на меня вновь обрушились звуки веселого живого города. Париж, как всегда, куда-то спешил, ловко шныряли между автобусами и пешеходами маленькие автомобили, желтела вывеска почты на другой стороне улицы, кафе напротив приглашающе светилось изнутри.

Я постоял наверху, вдыхая влажный весенний воздух, а потом неторопливо спустился по широким классическим ступеням правосудия во Францию.

СВОБОДУ ЗАЛОЖНИКАМ

После суда я был обязан отмечаться раз в неделю в комиссариате полиции. Каждый вторник я отправлялся пешком по бульвару, куда в этот день приезжает, как здесь говорят, «бродячий» рынок. На самом деле это хорошо организованная передвижная торговля: десятки частных продавцов, каждый со своим товаром, несколько огородников или фермеров, торгующих продуктами своего производства.

Я люблю рынки. Рынок — это душа страны. Французские рынки можно сравнить только со среднеазиатскими — по богатству, по краскам, обилию покупателей. Я иду медленным шагом, гляжу по сторонам. Утром во вторник я откладываю все дела и выбрасываю из головы все заботы. Перед фруктовыми прилавками глаза разбегаются. Я вижу невероятные, казалось бы, по весне арбузы из Марокко, которые смотрят на меня влажным взрезанным кровавым нутром с блестящими черными камушками зерен, южно-африканский виноград без косточек, который в России называют «дамскими пальчиками», — в Южной Африке сейчас поздняя осень, да и вообще, пусть слово «Африка» вас не обманет: природа там похожа на северную Францию, только сезоны перевернуты, как перевернуты полушария, там даже растет черника, которую везут в Париж в разгар зимы. Словно оранжевые неловкие медвежата лежат грудой «агли», что, говорят, по-английски значит «отвратительный», — огромные, мягкие на ощупь, с толстой, мохнатой изнутри шкурой, легко рвущейся под пальцем, сочные кисло-сладкие ямайские плоды, помесь мандарина и грейпфрута.

— А вот картофель! Молодой! Покупайте картофель! — кричит мужик в белоснежном фартуке, который он ухитряется не испачкать даже своим простым овощным товаром. У него на прилавке (я пробовал сосчитать) четырнадцать или пятнадцать сортов картофеля. От мытой розовой или стерильно чистой желтой молодой картошки и выпачканного в земле, с кожицей в сеточку картофеля для пюре до мелкой, размером с клубнику, бретонской картошки, запекаемой в духовке в мундире (недавно я узнал, что ее выращивают на острове Нуармутье в Атлантическом океане, на смеси песчаной почвы и водорослей, откуда у нее такой особый йодистый вкус). Тут же давно забытые в России маленькие винтовые клубни чабреца, по вкусу нечто среднее между картофелем и турецким горохом, что грузины кладут в суп пити.

В это время рынок ломится от малины, от клубники трех-четырех сортов — темно-красной или вишневой испанской, пахучей итальянской или нежно-оранжевой французской, по вкусу близкой к землянике.

Но особенно привлекает меня рыбный развал. Тут и огромная меч-рыба, отрубленная голова которой с метровой острой шпагой на носу стоймя поставлена в углу прилавка, и барабулька, мелкая красноватая рыбешка из Средиземного моря, ценой дороже ее экзотической сестры. Поражают количеством разных сортов продукты моря: букеты розовых лангустин с нежнейшими шейками, темно-коричневые, отливающие в синеву омары, угрожающе шевелящие челюстями, перевязанными резинками, из которых мы в школе делали рогатки на пальцах, серые креветки размером в полмизинца, живая груда которых шевелится как муравейник… Рядами стоят квадратные корзины с устрицами, от маленьких, соленых, с зеленоватой пленкой тельца внутри, до огромных «специальных», наполненных до краев нежнейшей плотью с ореховым привкусом. А вот «фиолетовые» моллюски, или «морской картофель», которые, как мне сказали, называются по-русски «янтины» (только разве я их видел в России?), действительно зеленовато-фиолетовые, мягкие, как вареный картофель, разрезав которые вы найдете выложенное белейшим перламутром без единого изъяна гнездо, где вас ждет оранжевый ломтик икры, весь пропитанный йодом, а от этой икры, говорят, учащается пульс у влюбленных, начинает сильнее биться много пережившее сердце и молодостью загорается взгляд у переваливших за полвека.