Тьерри Коэн - Я знаю, ты где-то есть Страница 6

– Ноам?

Окликнувшая его девушка широко улыбалась и, казалось, ждала в ответ такого же проявления радости.

Он бегло взглянул на нее: светлые волосы, живой взгляд, манящие губы. Лицо было ему знакомо, но ни назвать ее имени, ни связать ее образ с каким бы то ни было конкретным воспоминанием он не мог. Улыбнувшись для приличия, он поздоровался.

– Ты собирался уходить? – спросила она.

– Да, я устал, – пробормотал он, лихорадочно роясь в памяти и безуспешно пытаясь идентифицировать собеседницу.

– Жаль.

Она сказала что-то еще, но он не расслышал. Тогда она нагнулась к нему и произнесла громче, в самое ухо:

– Давно не виделись… Может, останешься ненадолго? Я жду друзей.

Он узнал ее по духам. Бышая любовница, с которой они познакомились в этом пабе, а может, и в другом – он уже не помнил. Как не помнил и ее имени. Вот до чего он докатился: не узнает тех, с кем проводил ночи, ему приходится обнюхивать их, чтобы понять, кто это.

Лучше бы ему было сказать «нет», развернуться и уйти из бара, но она уже приняла его нерешительность за согласие, схватила под руку и потащила к столику.

– Ты мне так и не позвонил ни разу, Ноам! – прокричала она, смягчая упрек игривым подмигиванием.

– Работы по горло, – извинился он.

Она заказала «Кровавую Мери», он – «Джек Дэниелс».

Что он мог ей сказать? Что вообще он делал рядом с этой девицей, о которой не знал ровным счетом ничего?

Она заговорила сама. Стала рассказывать о своей работе в отделе продаж одной из косметических фирм. Невыносимо громкая музыка заглушала слова, и он не понимал, что она ему говорила. Тогда он стал просто кивать и улыбаться в ответ на ее улыбки. Сколько еще продлится эта комедия? Он с радостью встал бы и ушел, но не находил для этого ни сил, ни повода. Вся его жизнь, подумалось ему, глупа и пуста, как этот момент: вот он – один среди чужих людей, изображает беседу, мечтая поскорее уйти, но, не имея смелости так поступить, позволяет собой манипулировать. Оставив попытки понять, что она говорит, он стал ее разглядывать. Интересно, она действительно красива или просто так искусно отделана? Ей, должно быть, около тридцати. В уголках глаз и на верхней губе уже появились морщинки. Уступая навязчивой идее, он вообразил ее старухой. Да, пока она хороша собой, но это ненадолго. Скоро кожа у нее станет дряблой, веки тяжело нависнут над потускневшими глазами, как занавес после окончания спектакля. Он больше не боролся с неосознанным желанием представлять собеседников в конце их жизни: старыми, больными, а иногда и мертвыми, с закоченевшим телом, иссиня-бледной морщинистой кожей, обтягивающей выпирающие кости.

Смерть, опять смерть, всегда смерть. Его собственная, смерть родных и близких, смерть незнакомых людей, с которыми ему довелось повстречаться, смерть всех современников. Он вспомнил фразу, которую записал в дневник, когда пытался сформулировать эту навязчивую идею: «Мир – это всего лишь огромное кладбище, куча земли, набросанной на миллиарды созданных природой существ, знаменитых или безвестных, богатых и бедных, на которой пляшут те, кто считает, что будет жить вечно». Откуда эти мрачные мысли? Что за болезненная ясность мысли так часто приводила его к осознанию скоротечности времени, бренности жизни? Может быть, все это оттого, что он уже покинул берег юности и успел познать как изменчивость времени, так и свою склонность бежать от прекрасных мгновений, упиваясь предвкушением конца? А может, это было проявлением психического расстройства, вызванного ранним осознанием хрупкости бытия? Ноам был неспособен ответить на эти вопросы, как неспособен был уйти от них, с каждым днем все глубже увязая в своих мыслях.

В разгар своего монолога его собеседница вдруг выпрямилась, и это движение вернуло его к действительности. Она помахала группе только что появившихся девушек, и те подошли к ней, громко кудахча и украдкой с интересом поглядывая на Ноама.

– Не буду вам мешать, – сказал он, поднимаясь.

Скорее уйти, бежать отсюда, в покой и тишину.

– Ой, ну что вы! Не уходите, – воскликнула маленькая брюнетка. – В кои-то веки попался такой красавчик!

Главная заводила, подумал он. Улыбнувшись ей, он достал купюру, положил на стойку бара, распрощался со своей «бывшей» и без лишних объяснений удалился, девушки провожали его удивленными взглядами.

На улице он глубоко вздохнул и зашагал к дому. Был час ночи.

Вернувшись к себе, Ноам принял душ, чтобы снять напряжение, и растянулся на кровати.

Он попытался читать, раскрыв роман на том месте, на котором остановился раньше, но не смог сосредоточиться. Разум не желал искать убежища в придуманных мирах. Придется ему снова встретиться со своими призраками.

Он зажег сигарету, закрыл глаза.

В голове у него все еще звучала музыка.

Музыка и голоса, которые временами заговаривали с ним. Кто это? Чего они хотят от него? Он не знал. Он привык к их бессвязному шепоту вечерами, когда ему бывало не по себе, и не пытался ни понять их, ни избавиться от них.

Было три часа ночи, когда Ноам почувствовал приближение приступа. Он сел, спустил ноги с кровати, зажег лампу и прислушался к себе: сдавленная, словно тисками, грудь, отдающийся в ушах бешеный стук сердца, затрудненное дыхание, испарина на лбу. Надо побороть приступ, не дать ему превратиться в привычный кошмар.

Встать, сделать несколько шагов.

Главное – не лежать. Лежат мертвецы, живые стоят на ногах.

И зажечь свет везде – все лампы.

Рассеять тьму, в которой прячется смерть, терпеливо дожидаясь удобного момента, чтобы наброситься на него и утащить в небытие.

Шум. Жизнь – это движение, свет и шум.

Он прошел в гостиную, пытаясь восстановить дыхание, схватил пульт и включил телевизор.

Нужна какая-нибудь легкая, поверхностная передачка, желательно женский голос, смех.

Жизнь – штука поверхностная, забавная, и к тому же она – женского рода.

Он отыскал какой-то музыкальный канал. Клипы. Мужчины и женщины танцевали, изнемогая от счастья.

На лбу у него выступили капельки пота.

Надо сопротивляться, не дать страху взять верх. Да, самое страшное – это когда теряешь контроль над собой. Или, вернее, когда контроль над твоим разумом берет какая-то неведомая сила, которая наделяет тебя болезненной ясностью ума, извлекающей из недр прошлого бессмысленно прожитые годы.

И тогда заговорит совесть и задаст ему три все тех же вопроса: кто ты такой, Ноам Бомон? Что ты сделал со своей жизнью? Кому от тебя польза?

Он знал ответы и всегда уходил от них.

Он стал задыхаться. Внутрь черепа словно заливали ледяную жидкость.

Холодное дыхание смерти?

Ему захотелось шагать быстрее, чтобы обрести почву под ногами. Но нет, сначала надо успокоиться, лечь, перестать паниковать. Избавиться от этой ясности. Притупить мысли.

Ничего не видеть, ничего не понимать, не предугадывать.

Всякий раз словно кто-то поворачивал выключатель, и его мозг заливался ослепительным светом, освещавшим самые отдаленные и темные закоулки сознания. И тогда он отчетливо видел всё: все свои ошибки, терзания, свою глупость, непоследовательность. Это ясновидение не считалось ни с чем, показывая, что будет с ним после смерти. Безжизненное тело, «Скорая помощь», морг. Слезы близких. Гроб. Комья земли, которые посыплются на крышку и будут душить его, уже мертвого.

А потом – забвение.

Жизнь снова пойдет своим чередом, но уже без него, даже не замечая его отсутствия, словно его никогда не существовало. А он будет лежать в земле среди миллиардов таких же, как он, еще более безымянный и бесполезный, чем когда бы то ни было.

Приступы страха. Так определяла медицина его упаднические состояния.

Приступы страха, панические атаки.

Слова, от них не становится легче, так, советы на крайний случай.

Ему уже удавалось справляться с этими приступами. Эта мысль приободрила его. Он и на этот раз справится. У него получится.

Он глубоко вздохнул, постарался расслабиться.

Мало-помалу он почувствовал, как тени постепенно отходят, отступают, покидают его тело.

Сердце стало биться медленнее, мышцы расслабились. Наконец-то.

Поспать удалось всего два часа. Тревожным сном с тяжелыми сновидениями. Снова заснуть не получится.

Он побродил по квартире, взгляд его упал на ящик с дневниками. Написать что-нибудь? Почему бы и нет. Он так давно не прибегал к этому способу избавления от тревоги. Немного помедлив, он раскрыл последнюю тетрадь на чистой странице и взял ручку.

Тетрадь откровений

Я вновь берусь за перо, открываю свой дневник и после долгих лет молчания снова пытаюсь заглянуть в себя. Почему я так долго лишал себя этих свиданий с самим собой? Когда я начинал делать записи, во мне не было уверенности, затем это занятие мне понравилось, и я регулярно изливал душу на страницах дневника. Когда же я решил, что повзрослел, то под предлогом нехватки времени стал делать записи все реже, пока это занятие не утратило для меня всякий смысл. Наверно, это было ошибкой. Эти встречи с самим собой давали мне моральную поддержку. Изливая душу, я был вынужден вновь и вновь возвращаться к событиям, рассматривать их с беспристрастностью, которую дает нам время, когда перестает быть временем действия. Мне удавалось подбирать слова для своих тревог, формулировать желания и опасения, удалять фразами, словно промокательной бумагой, избыток эмоций. Взрослым становишься, не отказываясь от ребенка, которым ты был когда-то, а помогая ему подрасти.