Григорий Ряжский - Подмены Страница 6

Теперь он чувствовал, если уже не знал доподлинно, – нельзя безотчётно молчать, нужно говорить, произносить слова и звуки, необходимо принимать и выпускать из себя космические знаки, символы, коды, нужно позитивно мыслить, склоняя мир к лучшему, пытаясь выискать красоту и добро повсеместно, тут и там, или если не умеешь найти и оценить их, то хотя бы не сопротивляться тому, что это делают другие, зная, что так или иначе оно коснётся тебя самого.

Дворкину вспомнились эти первые его молодые размышления уже потом, через несколько лет, когда довелось столкнуться с соседской парой, принудительно вселённой в его законное жильё. Они и были именно теми, каких он придумал, размышляя о человеке вообще, если не ещё ужасней. И то приятно доброе, что ко времени явления незванцев ещё не успело оттянуться к тылам вымышленных рубежей, как-то отпрянуло вдруг само, разом, расчистив Моисею Дворкину пространство для новых фантазий «на тему».

Впрочем, пока что важнее всего другого оставались наука и преподавательская деятельность. Прирождённый педагог, каким в ту пору, однако, лишь начинал становиться, он уже плохо мыслил себя без любимой кафедры, без институтской своей занятости и каждодневных забот учебного процесса. Системный во всём, он и в деле выявления любимой женщины попытался уложить этот деликатный процесс в прокрустово ложе собственного видения действительности, запустив на орбиту поиск, близкий устройству своей рассудочной головы. Там у себя, в узком мирке невеликой науки, где устойчиво господствовал набор методов, облегчающих расчёты механизмов, сооружений и даже летательных аппаратов – назови их хоть прикладной, а хотя бы и классической механикой, – там он знал закономерности. Там он был свой. Здесь же закономерности, собираясь в правило, не обязательно единились. Тут уже имели место ответвления, кои также следовало учесть.

Что же оставалось? Оставалась серёдка, грудинная часть спектра, вмещавшая в себя тот добрый остаток, что, сумев устоять в центре спроса, не сделался размётанным по краям. В нём и обнаружилась пышногрудая, вовремя выплывшая из промозглого шахтёрского неудобья Верочка, которая, не успев толком осмотреться в московской суматохе, неожиданно для себя и попала в поле зрения молодого преподавателя с кафедры сопромата и теормеха. Или на опушку его же слепоты.

На ней в тот сумасбродный для обоих день была вполне удачная кофточка, из тех, что по случайности служат напоказ, – спросовой трикотажной выделки, хотя и не слишком удачного синюшного тона, но зато при таком же модном рукавчике 7/8. Под ней, кроме дамского прибора на трёх пуговичках со стороны спины, не имелось больше ничего. Верх у кофточки был почти совсем глухой, и потому некоторая фривольность конструкции могла быть оправдана. Это же позволяло засечь и линию призывного рельефа выше пояса, ниже которого, начинаясь от довольно-таки недурной талии и завершаясь слегка ниже колен, наблюдалась юбочка – сдержанное плиссе самого обычного, хотя и тонкого материала, – при не слишком широких складках, но и не в худую, как макаронины, гармошку. После этого снова было ничего: просто голые, в белых носочках, довольно стройные ноги. И явно недорогие туфельки на невысоком каблуке с кожаной перемычкой на подъёме стопы. Всё. Если не считать лица.

Лицо – было первое, на что Моисей обратил внимание. Об него, собственно, и споткнулся. Ну и на грудь, чего уж там. Остальной перечень приложился чуть потом, когда он пришёл в себя и неприметно для аудитории по новой перемерял глазами обнаруженную находку.

Одеждой Вера снабжала себя сама. Крутясь по-всякому, выдуривала то тут, то там разные небольшие модности, но так, чтобы не слишком било по карману. Стипендия начислялась исправно – мама продолжала по испытанной схеме отрабатывать дочкино ученье, хотя и не с той интенсивностью, что раньше. Кроме того, отправляла ежемесячный вспомоществовательный добавок – на прожитьё и поиск подходящей женской доли. Переживала. Писала дочери, каждый раз находя место, чтобы попутно шуткануть, выдёргивая словечки из прошлого запаса оборотов и фраз, какие частенько применяла, живя с ней под одной крышей: «А если проблема с мордой лица сделается, то не экономь на помаде, а ежели с фигуром случится, то тогда, доча, с носильными вещами повнимательней». Хорошо, что с самого детства Верочка материнским заветам следовала не до конца. В противном случае была бы, наверно, на ней в тот день какая-нибудь взглядоотталкивающая хламида, оттеняемая румянами на щеках и аномально подведёнными бровями.

Так или иначе, но усреднённый запрос на женскую красоту, который, сам того не зная, исповедовал старший преподаватель Дворкин, принёс наконец свои плоды. И он пропал, Моисей. Сошлось!

Дальше шло по накатанному, по привычной ухажёрской схеме, хотя и в этом, как он полагал, всё у них было тоже не как у других – лучше, чище, романтичней и предельно по-честному. К тому моменту Вера была второкурсницей, и лет ей было двадцать с небольшим. И потому в смысле девственности ожидать можно было всякого. Моисей и ожидал всякого, но всё же больше полагался на совесть и провинциальную неискушённость избранницы. Впрочем, она и вела себя так, что сомнений у жениха насчёт беспорочности будущей невесты оставалось всё меньше. Пару раз, пребывая в излишней задумчивости, он, правда, позволял себе поразмышлять на тему, как должен поступить достойный мужчина, обнаружив у наречённой отсутствие девственной плевы. Рассердиться и уйти? Сделать вид, что для зрелых умом людей подобный пустяк решительно не существенен, поскольку имеются ведь помимо низменного ещё и высшие смыслы.

«Хотя, – думал он, отгоняя от себя то подступающие, то вновь отдаляющиеся сомнения, – само ведь по себе соитие играет важную роль не только потому, что это прежде всего наслаждение, а ещё из-за того, что сигналы истинной любви в это время источаются много сильней всего остального, излучаемого человеческим организмом в пространство космоса. Но как быть в случае, когда то же самое происходит без любви? Когда мысль явно не соответствует слову и получившийся раскардаш просто начисто испоганит ноосферу?»

Однако ответа он так и не имел, никакого.

2

Был ещё один момент сомнения, к которому временами обращался памятью Моисей Дворкин, но повторения чего всячески себе не желал. Они тогда стояли под Прагой – его гаубичный артиллерийский полк, где он, гвардейский капитан, командовал батальоном. Было временное затишье перед очередным наступлением, и тогда он, будучи в курсе дальнейших планов командования, дал своим бойцам-артиллеристам короткую вольницу – до следующего утра. Можно чуток размять члены и принять кружку-другую местной браги, какую его хлопцы обнаружили неподалёку в селе, в бочках. Сначала они отыскали подвал, куда по тихой забрались без ведома хозяев. Брага оказалась чистейшим пивным суслом, как надо охмелённым, в лучшем варианте крепчайшего благородного зелья. Там же его и сдегустировали, до колик в голове. Когда, заслышав посторонние шумы в подвале собственного дома, объявились испуганные хозяева-супруги, все трое бойцов были уже немерено хороши, веселы и расположены к общению. На хозяина наставили ППШ, и тот, охнув, присел на пол. Боец привёл его в чувство и увлёк в дом, успев по пути подмигнуть двум другим. Те намёк поняли и, не теряя времени, скоренько поимели хозяйку, в очередь, на всякий случай зажав той рот. Она, в общем, и не сопротивлялась, понимая, что убьют и не заметят, особенно после охмеления суслом семейной выделки. Успела лишь выхрипеть пару раз, призывая мужа:

– Ир-ржи! Ир-ржи!

После этого её вежливо сопроводили в дом, к Иржи, намереваясь заодно поживиться чем-нибудь чисто заграничным. Там, в доме, и обнаружилась она, хозяйская дочка, пришибленная страхом бело-розовокожая девушка лет девятнадцати с небесного колера глазами. Её они и увели с собой, пригрозив супругам всё тем же ППШ и прихватив из подвала пятилитровую бутыль пивного сусла. Решили, будет командиру ихнему Моисейке презент, за всё, что видели от него хорошего, – не вредничал, не малодушничал и отродясь не крысятничал. И что храбрость неизменно проявлял на поле брани, как исконный русак, бесстрашный богатырь.

Один из боевой тройки остался неподалёку от расположения части, в редком лесочке, под раскидистым кустом. Сам пивную дочку не трогал, но на пальцах и словами по-кривому объяснил, что если не даст ихнему командиру, то будет ей секир башка – и со значением потёр ребром ладони поперёк шеи: сначала – своей, потом – её. Та сообразила, догадавшись, что это не смерть, а всего лишь позор, и согласно закивала. Двое остальных в это время искали Моисея, и когда нашли, то угостили из бутыли, раз, и другой, и ещё на добавок, а после сообщили: