Станислав Говорухин - Повести. Рассказы Страница 6

Он был магнитофонным поэтом.

Многие из тех, кто склонился над магнитофоном, откуда доносились совсем не грустные слова его песен, плакали. Сколько радости доставил он нам, живя среди нас, и какую боль нанес, уйдя из жизни! Но было во всем этом и ощущение торжественности и гордости за Высоцкого.

Я шел вдоль очереди, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Одна пожилая деревенская женщина, окруженная толпой молодых людей, сказала:

— У нас в деревне все Володю поют!..

В кино он сыграл меньше, чем мог бы. И меньше, чем хотел. «Пробовался», но до съемок не доходило. Многие из «проб» погибли, кое-что уцелело — например, отличная проба на Пугачева к фильму А. Салтыкова.

У меня сохранилось несколько грустных его писем.

«Утвердили меня в картину «Земля Санникова». Сделали ставку, заключили договор, взяли билет. С кровью вырвал освобождение в театре, а за день до отъезда мосфильмовский начальник сказал: «Его не надо!» «Почему?» — спросили режиссеры. «А не надо — и все! Он — фигура одиозная…» Словом, билет я сдал, режиссеры уехали в слезах, умоляли пойти похлопотать…»

И далее, в этом же письме: «…чувствую, вырвут меня с корнем из моей любимой кинематографии, а в другую меня не пересадить. У меня несовместимость с ней, я на чужой почве не зацвету…»

Или вот еще письмо: «…Но ведь про что-то можно снимать? Или нет? Например, про инфузорий. Хотя сейчас же выяснится, что это не будет устраивать Министерство легкой промышленности, потому что это порочный быт туфелек-инфузорий. Ткнуться некуда — и микро- и макромиры — все под чьим-нибудь руководством…»

Справедливости ради надо заметить, что предложения из «другой кинематографии» он получал. В последние годы — довольно много.

Сегодня горько и обидно читать строки из писем Высоцкого. Не издали при жизни книгу стихов — непростительно, но объяснимо. Понять нельзя, но объяснить все-таки можно. Кому нужен был этот тайфун в гладком море макулатуры? Слишком яростные, слишком обличительные стихи, такая обнаженная правда в этих стихах, столько возмутительных вопросов:

Наши ноги и челюсти быстры.Почему же, вожак, — дай ответ. —Мы затравленно мчимся на выстрелИ не пробуем — через запрет?

Словом, есть определенная логика в том, что книга его стихов не была издана вовремя. Правда, логика позорная для тех, кто отвечал тогда за литературу.

Но то, что он, первоклассный артист, так редко появлялся на экране — в этом никакой логики нет, даже такой жалкой и трусливой. Возможно, тем, кто лишил нас этой радости, стыдно сегодня смотреть в глаза людям. Возможно, хотя и проблематично. Легче от этого не становится. И боль не снимает.

В моей скромной коллекции минералов есть один — особой цены. Это кусок пегматита с отполированным срезом. Он отколот от большого камня — «Камня Высоцкого».

История его такова. Родители, близкие Володи долго думали, каким должен быть памятник на его могиле. Театр даже объявил конкурс проектов памятника. Ни один из них не выразил сути Высоцкого — и как поэта и как человека. Тогда Марина, жена Володи, предложила поставить какой-нибудь простой выразительный камень, не тронутый рукой скульптора. Чего не смог выразить художник, пусть выразит сама природа, которая и создала его, такого неповторимого, непохожего на остальных. Кто-то из друзей Володи предложил впаять в этот камень метеорит — мол, как метеорит, быстро и ярко пронесся по жизни.

Но родителям пришелся по душе проект скульптора Рукавишникова. Этот памятник и стоит сейчас на Ваганьковском. В нем много аллегорий, символики, он параден и ярок. Все это мало соотносимо с тем, живым Высоцким, которого мы знали и любили. Возможно, когда потускнеет, покроется патиной бронза, когда притерпится глаз, мы примиримся с таким изображением поэта. Так крикливые, помпезные «высотки» в Москве, поначалу оскорблявшие вкус и глаз москвичей, постепенно вписались в облик столицы, и теперь ее уже трудно представить без них.

Пока велись споры вокруг памятника, почитатели поэта узнали, что на его могиле хотят поставить природный камень. Они занялись поисками такого камня. Его нашли геологи в степи у озера Балхаш.

Большая серая глыба твердого и звонкого, как металл, пегматита. Пыль веков впиталась в его кожу. Камень пролежал в степи десятки тысяч лет.

Я вот думаю: неповторим поэт, но еще больше неповторимы, неподражаемы люди, ради которых он работал. Сколько счастья, должно быть, испытал Володя, когда видел на концертах их глаза, слышал их дыхание, когда каждое слово его, как семя, падало в готовую животворить почву. Это из-за них так обострено было в нем чувство Родины. Он в своих стихах не признавался ей в любви — это удел рифмоплетов, — он боролся за нее. Потому-то так непримиримо ненавидел он все, что мешало его согражданам свободно жить и свободно дышать.

Мы, деятели искусства, все чаще в последнее время стали поговаривать о том, что зрителя, читателя, слушателя надо воспитывать, приучать его к пониманию «истинного, непреходящего в искусстве». Но давайте воспитывать себя, своих критиков, теоретиков искусства. Истинное и настоящее всегда будет понято и оценено народом. Поэзия Высоцкого — убедительный тому пример.

Но вернемся к камню. Его надо было доставить в Москву.

Это целая эпопея — в ней было занято много людей, они использовали свои отпуска, на собственные деньги наняли КамАЗ, подъемный кран. Экспедиция отправилась к озеру Балхаш, камень погрузили в грузовик, через несколько дней он прибыл в Москву. Его сгрузили во дворе Театра на Таганке. Там он и лежит до сих пор. А на Ваганьковском стоит дорогой памятник. Спелёнутый как бы вырывающийся из пут Высоцкий с непохожим на Высоцкого лицом. Над головой гитара, как нимб. За спиной — морды коней, хрипящих, рвущихся к пропасти… Яркая бронза, грандиозные размеры… Как тут не вспомнить его стихотворение «Монумент», где он словно предвидел ситуацию.

И с меня, когда взял я да умер,Живо маску посмертную сняли…Только с гипса вчистую стесалиАзиатские скулы мои…Саван сдернули — как я обужен…Неужели такой я вам нужен?

Он умер рано.

Впрочем, как посмотреть… он жил в таком темпе, так полно проживал отпущенное ему время, оставил такой след в театре, так ярко вспыхивал на экране и, главное, оставил столько стихов, которые навсегда «останутся в строю» — нет, такую жизнь нельзя считать короткой!

1986 год

На пути к свану[1]

Осень 66-го. Сванетия. Горная маленькая страна на южном склоне Главного Кавказского хребта. Неприступные родовые башни, сложенные из крепкого камня, хвойные леса, в которых полно грибов (сваны, вообще грузины, почему-то не едят грибов), сияющие снежные вершины Главного хребта — Накра, Ушба, Донгуз-Орун.

И немыслимые орды полевых мышей. По ночам (спали мы все вместе в каком-то общежитии) они бегают по одеялу, по лицу — то и дело слышишь женский визг посреди ночи.

Снимались начальные эпизоды фильма «Вертикаль», жили мы в Местии, столице Сванетии, по вечерам, после съемки в единственном ресторанчике, больше похожем на придорожный трактир, пили водку — мутную араку, которую гонят из ячменя в каждом дворе; пшеница в Сванетии не растет.

Была у нас в массовке смазливая девчонка, студентка. Приглянулась она одному свану, завязались отношения, чуть ли не роман. И тут приехал Высоцкий. У Володи в отношении женщин глаз был, что называется, ватерпас. Чтобы очаровать женское сердце, Володе нужно было совсем немного — взять в руки гитару… И сван остался с носом. И крепко обиделся. Кто такой был этот московский хлюпик для него? Слава Высоцкого тогда еще не перешагнула Кавказский хребет…

Назревал крупный скандал. Чем он мог кончиться, неизвестно… На сцене уже появился пистолет…

Я говорю своему товарищу, Борису Дурову, с которым мы снимали «Вертикаль», нашу дипломную картину:

— Боря, — говорю ему, — досними тут один-пару кадров, а я увезу этого засранца от греха подальше…

Иду к Высоцкому:

— Плюнь! Баб мы с тобой найдем и получше, плюнь! Зачем нам проблемы с местным населением? Сорвется экспедиция…

Полетели в Батуми. Ты не можешь представить, какая там сейчас красота…

Когда мы рано утром примчались на аэродром, самолет уже ревел винтами. Но дверь нам все-таки открыли. Мы нырнули в брюхо кукурузника, плюхнулись на жесткие сиденья, аэроплан стал разгоняться по травяному полю… И тут вижу — напротив нас сидит наш враг… вот этот самый сван.