Эльмира Нетесова - Заложники любви Страница 6

   —  Ничего, до армии потерплю, но после службы ни за что не вернусь,— решил для себя парнишка.

   В армию его не взяли. Врачи забраковали по состоянию здоровья, нашли кучу каких-то болячек и отправили домой.

   Андрей даже к военкому пробился, просил, чтобы его взяли на службу. Тот едва глянув в заключение медкомиссии, тут же отказался продолжить разговор:

   —  Не хочу из-за тебя влетать «под уголовку». Иди, лечись, отдыхай! — указал на дверь.

   —  Дяденька! Я же на заводе работаю. И ничего, не хуже чем у других получается. Почему в армию не берут?

   —  Пусть мать придет. Ей врачи объяснят популярно. Сгубила она тебя, дружок!

   —  А на следующий год возьмете?

   —  Это ни я, медкомиссия решит! Тебя хоть сейчас сажай на инвалидность,— вылетело невольное.

   Андрей не вслушался, не поверил и вернулся на работу подавленный. Рухнула еще одна мечта...

   Ни о чем этом не знал Егор Лукич. Едва Андрей поступил в училище, участковый перестал интересоваться семьей. Устал от вида пьяной бабы и дерзкого, грубого подростка. Таких на его участке хватало и без них. Всех не усмотришь и не проконтролируешь. К счастью, никто не жаловался на семью, это и успокоило. Как она живет, никого не интересовало.

   Егор Лукич считал, что сделал все возможное. Не дал мальчишке погибнуть в детстве, а уж подросток сам о себе позаботится и не пропадет, если захочет жить. Что же касается его матери, то она сама взрослый человек. Коли будет пить, это ее дело. Он ей не сторож...

   Иногда Лукич видел бабу в куче забулдыг. Она заходила в кафе и бары, просила посетителей оставить глоток вина иль пива. Ее угощали, другие отворачивались

брезгливо, а охрана выгоняла бабу. Но та до вечера успевала набраться до того, что выходила, держась за стены.

   Андрей нередко сталкивался с матерью на улицах города. Иногда она не узнавала сына, в другой раз успевал перескочить через дорогу. Но если примечала Андрея и тот, зазевавшись, не успевал от нее убежать, баба цеплялась в мальчишку мертвой хваткой и поднимала скандал на всю улицу, да такой, что даже бездомные бомжи ей сочувствовали.

   —  Это какой козел! Родную мать без куска хлеба оставляет на месяцы. Вовсе отморозок бездушный! — качали лохматыми, нечесаными головами и подбадривали бабу:

   —  Вломи придурку покруче!

   И только Егор Лукич никогда не жалел, не хотел понимать и ни в одно слово не верил ей. Да, он не узнал Андрея, встретив в общежитии. Мальчишка за годы не только вырос, а и внешне изменился. Безвозвратно растерял все, что было от детства. Он был похож на злого пса, выросшего на свалке. От того так и не обзавелся новыми друзьями, но цепко держался за прежних, боясь их потерять. Чужим, незнакомым людям он не верил.

   Егор Лукич, постояв на ступенях, проследил за матерью Андрея. Та подошла к перекрестку, повернулась к общежитию, погрозила в последний раз кому-то кулаком и свернула за угол.

   Человек шел домой. Там его ждала жена. Она, конечно, беспокоится, думает, как прошел его первый день на новой работе? А что он ответит? Конечно, скажет как всегда, мол, все в порядке. Оно и впрямь ничего не произошло. Все пуговки на месте, ни одна не оторвана с корнем, морда не побита, ни одного синяка нет. Ни то, что на прежней работе, где каждый день приходилось «гасить» драки с поножовщинами и всякий раз выползать из них полуживым. Ведь, как известно, третий всюду лишний, а потому Титову всегда доставалось больше и чаще других.

   По-настоящему его стали бояться, когда Лукич одним ударом уложил верзилу Пашку. Он вздумал тряхнуть «на бабки» известного в городе футболиста. Уже зажал его, взял за жабры, а тут Лукич, откуда ни возьмись. Сразу все смекнул. Пашка пролежал в больнице целый месяц. За это время городская шпана узнала о случившемся и обходила Лукича, стараясь не попадаться на его кулаки.

   Зато путаны наседать стали. Прицепится сбоку какая-нибудь раскрашенная макака, идет, крутя задницей и норовя взять человека под руку, прикидываясь подружкой на ночь, просит умильно:

   —  Лукич, солнышко, помоги! Избавь от Шныря! Совсем оборзел! Требует с меня такую долю, что я сама этого навара не имею! Вступись, припугни, если отвяжется, я в долгу у тебя не останусь,— обещала томно, пытаясь обнять мужика, прижималась вертлявым телом, кружила голову, указывая на едва приметный свет в своем окне.

   —  Отстань, Томка! Не цепляйся. Не висни на мне. Ну, поговорю с твоим рэкетиром. Хотя без официального заявления от тебя, как к нему подступлюсь. Вы оба вне закона! Ну, как скажу в отделе, чьи интересы защищаю, меня же на смех поднимут.

   —  Егор! Милый, никто не высмеет! Через меня половина милиции прошла!

   —  Так чего ж никто не помог?

  —   Кишка тонка против Шныря.

   —  Они с тобой спали. А я причем? Чего ко мне прикалываешься?

   —  Во, чудак! Они мою с собой не забрали. Все при мне, и тебе хватит! Вступись, возьми «под крышу». Не пожалеешь, козлик,— чмокнула в щеку пользуясь темнотой. И добавила:

   —  Сам знаешь, не с жиру сучкую. Бабка уже пятый год прикована к постели.

   Шныря нашел в баре. Вызвал на улицу поговорить. Не просил, потребовал оставить в покое бабу. Рэкетир участкового понял по-своему, что стала путана подругой мента и уступил без споров, по-мужски.

   Никакой благодарности не потребовал Егор и, вспоминая тот случай, краснел. Ведь вернулся домой со следами губной помады на щеке. Путана, будто печать на нем поставила. Жена целый месяц к постели не подпускала.

   —  А и Шнырь не стал спорить!—усмехается Титов.

   —  Сколько лет прошло с тех пор, уже жена ревновать разучилась,— вздыхает Егор, входя в дом. И потрепав жену по плечу, прижался лицом к теплой щеке и сказал тихо:

   —  Как я соскучился без тебя, роднулька моя! Как мне тебя не хватает...

   —  Ну, что там на работе? Очень тяжко?

   —  Другого не ожидал. Было бы хорошее место, без меня обошлись бы. Давно бы заняли. А тут большего дурака не сыскали. Воткнули, как в гнилую задницу, и приказали: — Вези!

   —  Так оно всегда было. Самый тяжелый участок тебе давали. Теперь вот это общежитие навязали. Может отказаться, пока не поздно? Приказать не имеют права пенсионеру. А и тебе зачем нервы трепать. Здоровье не резиновое.

   —  Детям помочь надо. А с пенсии о том даже думать смешно. Оно и работа обычная. На прежней куда круче доставалось. Ночью покоя не было. Главное там порядок наладить. Потом уже все проще будет,— взялся за ложку и вздрогнул от телефонного звонка.

   —  Да, я слушаю! — узнал Лукич голос вахтера общежития.

   —  Драку разогнали на третьем этаже. Твои ребята помогли, из милиции. Трое приезжали, я вызывал. Двоих забрали. С ними разберутся. Ну, да, самых забияк с одной и другой комнат поувозили. Теперь тихо. Оставшиеся уже мирятся. За одним столом сидят. Не-ет, водку не пьют. Девки их чаем поют. Улаживают ссору, ведь из-за них все началось. Вот и зализывают свою срань...

   Егор Лукич, слушая вахтера, душой почувствовал, что тот чего-то не договаривает. Ну, чего трезвонить коли все улажено. Значит, случилось худшее, о чем не хочется говорить сразу. Так оно и получилось.

   Вахтер помялся, словно набирался решимости, а потом выпалил одним духом:

  —   Приехал бы ты!

  —   Зачем?

  —   Да Катька Лапшина в петлю влезла!

   —  Как? — подавился воздухом Егор.

  —   Головой! Как еще?

  —   Насмерть?

   —  Да вот откачивают ее бабы. Вой на всю общагу стоит. И мне не велят «неотложку» вызывать.

  —   Почему?

   —  Какую-то последнюю записку нашли. Если выживет, врачи девку до гроба в дурдом законопатят. А бабам Катьку жаль. А что как не спасут ее? — выдал себя заикаясь.

   Егор так бы и выскочил в домашних тапках, если бы не жена. Она у двери остановила, указала и попросила:

   —  Береги себя...

   Титов уже через пяток минут был на месте. Катька Лапшина еще не пришла в сознание, но уже начала дышать. Бледное лицо девчонки было похоже на маску. Возле нее суетились трое женщин. Средь них заводская фельдшер. Бабы делали искусственное дыхание, массаж, ложили примочки, брызгали в лицо Кате холодной водой, тормошили, звали, хлопали по щекам.

   Егору дали последнюю записку девчонки:

   —  В моей смерти никого не вините, я ухожу сама. Жить не хочу! Меня опозорили. А человек, какого любила, оставил меня одну с тремя насильниками. Он убежал как последний трус, не пошевелил пальцем, чтобы помочь и выручить меня. Я любила, но человек того не был достоин. Я опозорена им и теми, кто осквернил и глумился надо мной. Больше не хочу жить. Нет людей, вокруг одни подонки и негодяи. Нет любимого!

А зачем жить? Я никому не нужна! Выходит, меня никто не любил. Мне не с кем прощаться и некого помнить. Я счастлива, что ухожу от всех сразу. И не плачьте, никому не поверю, ведь меня предали все! Катя.