Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция) Страница 6

Паукову поначалу льстило, что настоящая артистка, хоть и из Нижнего Новгорода, будет жить теперь при нем в расположении его штаба — и у него, вот уже три года как оторванного от родной семьи, толстой жены и двух уродливых дочерей, будет своя полевая спутница, как и положено на настоящей войне. Он что-то читал подобное. Гуслятникова вызвалась каждый день декламировать стихи по деревням, где были расквартированы солдаты из его дивизии,— и в самом деле, надев единственное концертное бархатное платье, терзая потный платочек, читала солдатам по вечерам, вместо телепросмотра информационной программы:

Касаясь трех великих океанов,

Она лежит, раскинув города…

Солдаты уже не решались отпускать шуток про то, как она лежит и как бы хорошо ей всунуть пушечку куда-нибудь в Кушечку,— потому что Гуслятникова была теперь уже не приезжая артистка и не солдатская мать, но полевая жена генерала Паукова, отнюдь не любившего шутить. Программа «Время», конечно, была бы интересней. Все-таки краешком глаза посмотреть на гражданскую жизнь — тетки в летнем, мороженое… За месяц актриса успела не по одному разу выступить во всех деревнях вокруг Баскакова. В услужение ей Пауков назначил солдатика — по рекомендации собственного ординарца, который обрадовался возможности пристроить земляка. Первую половину дня Гуслятникова проводила в избе, томно нежась, ежась, красясь, жалуясь на судьбу то хозяйке, к которой ее определили на постой, то денщику Тулину. Пауков с нею уже две недели не ночевал — при трезвом рассмотрении солдатская мать оказалась толстой, неловкой и совершенно ненасытной. Паукову в сорок восемь лет было трудно удовлетворять ее прихоти, да и перед офицерами неудобно было постоянно ночевать у сомнительной бабы. Поэтому спать с ней Пауков не желал, а лишь иногда навещал. Сначала это казалось Гуслятниковой проявлением особого армейского шика. Пауков в ее глазах обрастал новыми совершенствами. Потом ее это насторожило и даже обидело. Теперь, после двух недель раздельного проживания, она говорила с ним низким, грудным голосом, с многозначительно-трагическими интонациями, выкатывая коровьи сливовые глаза,— и так, словно он ее соблазнил и бросил. Паукову страшно хотелось послать ее подальше, но блестящий офицер не мог кричать на женщину и отказывать ей в приюте. Он проклинал день и час, когда под действием спирта пристал к солдатской матери. Он уже не знал, куда от нее деваться, а она и не думала съезжать из Баскакова. Утром девятнадцатого Пауков зашел к ней, как всегда,— деликатно постучавшись согнутым пальцем.

— Ах, минутку, я не одета,— простонало из горницы.

Пауков пять минут прождал у двери.

— Что она там, химзащиту надевает, что ли,— буркнул он про себя и постучал снова.

— Да, войдите,— ответила Гуслятникова, чем-то шурша. Пауков вошел. Гуслятникова в пестром халате китайского шелку в изысканной позе лежала на широкой деревенской кровати, среди живописно разбросанного тряпья. Неряшливость ее была чудовищна.

— Здравствуйте, генерал,— томно произнесла она. Несмотря на ранний час, на лице ее Пауков обнаружил сизоватый слой грима.— Я польщена вашим посещением. В последнее время вы меня нечасто балуете. Все дела службы?

— Война,— сурово сказал генерал.— Война — наша работа, Катерина Николаевна, и требует всечасного напряжения всех сил.

— Да, да, и не говорите… Но когда же, по-вашему, кончится эта ужасная война?

— Этого я как человек военный не могу знать и разглашать,— ответил Пауков в своей манере, в которой был написан и его проект устава.— Военный человек, хотя бы даже и имея секретное сведение, не может его разглашать никому. Дата окончания войны, она же время «Щ», не может быть разглашаема ни при каких обстоятельствах, равно как и численность, снаряжение и наименование вероятного противника, а также и самое его наличие.

Пауков не мог упустить случая блеснуть перед штатским существом формулировкой из своего проекта.

— Я так боюсь за вас,— протянула актриса.

— Что же делать, это так положено. Но русской актрисе не следует бояться за русского генерала. Я при первой встрече особенно оценил вашу выправку,— подпустил генерал обязательного ежеутреннего комплимента.

— В русском классическом театре это называют стáтью,— кивнула Гуслятникова.

— Да, да. Классическая женская выправка. Вы не должны поддаваться бабьим страхам. Всем этим, знаете, истерикам. Мы солдаты, и если нужно, то не раздумывая и грудью. И так же вы. Это такое наше русское дело.

Повисла пауза. Набор офицерских комплиментов был высказан, почтение к русскому классическому театру продемонстрировано. Паукову пора было идти к войскам, но Гуслятникова продолжала пялиться него многозначительным, влажным и не отпускающим взором.

— Но хотя бы где противник, вы можете сказать? Предвидятся ли атаки? Я страшно боюсь стрельбы… Вы должны будете предупредить меня загодя. Ваше общество мне дорого,— она многозначительно потупилась,— и я успела полюбить ваших солдат…

— Солдат есть да, да,— сказал Пауков.— Солдат есть да, инструмент любви к Отечеству. Тонкие энергии и все это. Возвышенное чувство проницает и направляет, и торсионные поля.— Упомянув торсионные поля, он окончательно исчерпал свой светский репертуар, но подлая баба не затыкалась.

— Что же вы стоите, садитесь, прошу вас,— глубоким контральто сказала Гуслятникова.— Мне очень нравится военная жизнь, но все-таки я прошу вас хоть за два дня предупредить меня, когда начнется наступление. И, может быть, вы дали бы мне тогда машину до станции… Сейчас, конечно, я не хотела бы еще уезжать, общение с солдатами… и с офицерами… так много дает мне… Отчего вы редко у меня бываете?

«Еще бы тебе не нравилась военная жизнь,— подумал Пауков.— Хаваешь ты, как целое отделение, трясешь перед солдатами своими телесами, прислуга у тебя опять же…»

— Мы ценим ваше мужество, Катерина Николаевна,— сказал он, как должен был в его представлении говорить блестящий офицер: отрывисто, лающе, с ледяной вежливостью рьяного служаки.— Но рекомендую вам в самое ближайшее время покинуть расположение штаба, потому что война есть непредсказуемое занятие, в котором каждый из нас не может сегодня знать того, что надо было делать вчера.

Это тоже была славная армейская мудрость, которую он намеревался со временем обнародовать в записках.

— Вы только и можете повторять одно,— сморщившись, брюзгливо заговорила Гуслятникова.— Можно подумать, что вы мной тяготитесь.

— Никак нет, этого не может быть ни при каком угле рассмотрения,— выдавливал из себя Пауков последние запасы воинского красноречия.— Как не может цветок тяготиться пчелкою, так не может старый солдат тяготиться присутствием прекрасной половины человечества, пышным букетом украшающей этот ломящийся от яств стол… (Пауков сам не заметил, как перешел на классический офицерский тост; пока офицер в силах был произнести эту фразу, полную хитрых шипящих согласных, он считался еще не пьяным).

— А между тем ради вас я оставила любимого человека, да!— не останавливалась Гуслятникова.— Святой человек, беззаветный служитель искусства. Вы говорили, что истинный ценитель женщины — только офицер. Теперь я вижу, как вы меня цените! Вы обещали мне заботу и внимание. Но вас я почти не вижу, и все это вы мотивируете делами службы! Какие могут быть дела службы в перерыве между военными действиями! Вы наверняка пьянствуете где-то со своими подчиненными и с нетребовательными местными девками, а женщина культурная вам уже не под силу, ибо в ее присутствии вы ощущаете себя бурбоном! Да, да, бурбоном! Я целыми днями заперта в грязной избе, со мной все время только этот тупой Тулин, мы не развлекаемся, у нас нет балов! Вы не можете обеспечить даже, чтобы солдаты хорошо слушали, когда я им читаю! Я несу им свою душу, а они в задних рядах подшиваются! Я не понимаю, почему, в конце концов… Я вправе требовать…

— Молчать!— заорал Пауков, багровея. Он долго был блестящ, но всему есть предел. Из-под тонкой ледяной брони воинской галантности поперла офицерская сущность.— Мне, боевому генералу! Сука! Блядь! Встать! Сесть! Я покажу тебе раскинув города, старая пердунья!— и, запустив в Гуслятникову ведром, выскочил на улицу.

В это же самое время Плоскорылов читал первую утреннюю лекцию офицерам дивизионного штаба. Пока рядовые под наблюдением сержантов занимались уже третьим за утро подметанием дворов и выравниванием плетней по бечеве, офицеры собирались на занятия по геополитической подготовке.

Плоскорылов с детства любил варяжский воинский дух, офицерскую прямоту стана, презрение к работе, отношение к солдату как к неодушевленному предмету — ибо если видеть в нем одушевленный, перестает срабатывать норманнская концепция великой жатвы. Сама мысль о наемной армии была в плоскорыловской среде невыносима: она оскорбляла воинскую идею. Единственная думка солдата должна быть не о семье, не о денежном довольствии и даже не о Родине, но исключительно о посмертной славе — каковую славу и призван был обеспечивать Плоскорылов; тут он бы не подкачал. Плоскорылов обожал мертвого солдата. Только мертвый солдат, установленный на площади в виде памятника, назидательно поминаемый во время молебствий, торжественно называемый Неизвестным,— был абсолютным воплощением норманнского духа, ибо утрачивал личность, на войне излишнюю. Личностью мог обладать командир, она наличествовала у политрука и являлась важным компонентом СМЕРШевца,— но личность солдата упразднялась идеей варяжской доблести. Единственное устремление маленькой, некрасивой воинской единицы в серой шинели, с неумело замотанными портянками (Плоскорылову отчего-то именно таким, слегка трогательным, представлялся типичный рядовой) должно было направляться к гибели, возможно более скорой; не героическими деяниями и не совершенно излишней в воинском деле смекалкой (какая может быть смекалка, если есть твердо поставленный приказ!), но исключительно живой солдатской массой можно было завалить любого врага, решая тем самым обе генеральные задачи: порабощение противника и сокращение собственного войска. Дорогу к победе следовало мостить телами — это понимали немногие избранные военачальники, кумир Паукова и сам Пауков были из их числа. Всякое дело прочно лишь постольку, поскольку под ним струится кровь — разумеется, не драгоценная кровь элитного варяжства (Плоскорылов вел род от личного сокольничего рюриковых сыновей), а черная кровь земли, нефть войны, щедро отжимаемый сок рядовых. Солдат, солдат — есть тот же виноград; не жать из него сока — не будет и прока, гласила армейская мудрость из сборника речений преподобного Евстахия Дальневосточного, архиполковника ДальВО. Из ДальВО редко кто возвращался живым даже и в мирное время.