Иштван Эркень - Избранное Страница 6

Как видишь, ни о чем особенном мы с ней не говорили, так, больше о пустяках, но с тех пор, о чем бы я ни подумала, я тут же ловлю себя на мысли: вот бы хорошо обсудить это с Паулой! Едва дождалась я вторника; мне кажется, Паула влияет на меня, как ты. Вспомни то золотое времечко, когда мы жили в Лете! Постоянно со мной что-нибудь да случалось, огорчение за огорчением, обида за обидой, но если ты была рядом, стоило тебе только сказать: «Ну, что с тобой, Liebling[3]?» и бед моих как не бывало, ты всем существом своим давала мне почувствовать, сколь мелки все мои обиды в сравнении с миром возвышенных переживаний. Вот и Паула такая же. Это у вас от природы. Я имею в виду не только ее безукоризненный вкус, ее умение одеваться, но и свойственную ей врожденную элегантность, то внутреннее благородство, каким обладал наш милый, добрый папа, который, несмотря на свою стокилограммовую комплекцию, заляпанные грязью сапоги и видавшие виды бриджи, сумел снискать всеобщее уважение, начиная со старого Данцигера до дядюшки Лайоша, весовщика. Редкостный дар, свойственный людям благородной души!

На этом кончаю, тороплюсь в «Нарцисс». Со вторника мы встречаемся там каждый день.

4

Междугородный телефонный разговор

— Что все-таки она тебе сказала?

— Что она-де не обязана отпускать молоко по пятьдесят граммов.

— Взяла бы не пятьдесят граммов, а больше.

— Кошке и этого с лихвой хватает.

— И из-за этого вы с ней поссорились?

— Нет, до ссоры было еще далеко. Тут я этаким медовым голосом ее и спрашиваю: «Где это сказано, милочка? Может, у вас такое объявление висит?»

— А она что в ответ?

— Что, мол, нет надобности вывешивать такие объявления, и без того каждому понятно.

— А ты что?

— Я свое гну: должно, мол, быть объявление.

— А она что?

— Пустилась объяснять, что молочная по воскресеньям открыта, чтобы снабжать молоком грудных младенцев и вообще детей, а вовсе не кошек или других каких тварей. Вот тут я почувствовала, что меня бросило в жар.

— И что же ты ей ответила?

— Я ее спрашиваю, все так же вежливо: «Почему же это у вас нигде не оговорено в объявлении, моя милая?»

— А она тебе что?

— Это, мол, само собой разумеется, а стало быть, и в объявлении ни к чему оговаривать.

— А ты ей?

— Тут я и говорю ей: как же так, пишут же, что хлебные изделия руками трогать запрещается, хотя это и так всякому понятно. Выходит, и правила работы молочной нелишне было бы вывесить.

— А она что?

— Всего, говорит, не вывесишь.

— Ну а ты?

— Надо, говорю, так вывесишь.

— А она?

— Нет, не вывесишь.

— А ты что же?

— Стою на своем.

— И конечно, голос повысила?

— Тогда еще нет.

— Значит, она первой начала перебранку?

— Да нет, вообще-то первой сорвалась я. А что мне еще оставалось, если эта мегера потребовала, чтобы я немедленно освободила магазин. Это почему же, спрашиваю, по какому такому праву? По тому самому, отвечает, что с кошками и собаками в молочную вход запрещен. Может, у вас и объявление такое есть, спрашиваю. Есть, говорит, как раз у вас над головой висит.

— И что, там в самом деле было вывешено такое объявление?

— Представь себе, было!

— В таком случае молочница совершенно права.

— Вот именно! Оттого я и взорвалась!

— Чего же ты ей наговорила?

— Уж будь спокойна, все ей выложила, что за месяцы накопилось.

— Нагрубила ей?

— Знаешь, в таких случаях, как я себя ни сдерживаю, а что-нибудь да сорвется с языка.

— И что же именно ты ей сказала?

— Дура ты, говорю, толстопердая.

— Что-что? Прости, я не поняла.

— И неважно; так, пустяки.

— Наверное, это оскорбительное слово?

— Ты когда-нибудь слышала, чтобы я оскорбила кого?

— Насколько помню, мне иногда приходилось тебя одергивать.

— Да уж, крепкие словечки тебе всегда были не по душе.

— А остальные покупатели, они тоже ввязались в перебранку?

— Все были за меня! Видишь ли, эта молочница всем в округе давно поперек горла стояла.

— И здесь, по ходу действия, появилась эта твоя Паула!

— Ирония тут совершенно неуместна.

— Ирония? В чем ты усматриваешь иронию?

— По тону чувствую.

— Ну что ты, родная, тебе показалось.

— Судя по всему, моя новая приятельница тебе чем-то не нравится?

— Заблуждаешься. Не нравится мне другое: что ты появляешься на людях неряшливо одетой.

— Некогда мне было одеваться! Говорю тебе, кошка сбежала.

— Не стоило горячку пороть, вернулась бы твоя кошка и сама.

— Как это вернулась? Ведь убежала-то она от соседки, из ее комнаты.

— Объясни тогда, каким образом ты сама очутилась у соседки, и в таком виде, полуодетая!

— Сколько минут мы с тобой разговариваем?

— Пусть это тебя не заботит.

— Звонок влетит тебе в копеечку!

— Говорю же, это несущественно. Так что с соседкой, она была нездорова?

— Ее вообще не было дома.

— Как же ты, полуодетая, оказалась у соседки, в пустой комнате?

— Гиза, это совсем неинтересно.

— Напротив, мне крайне интересно.

— Ну, скажи на милость, зачем тебе вникать во все эти мелочи?

— Затем, что я беспокоюсь о тебе.

— У тебя нет никаких причин за меня беспокоиться.

— Возможно, всему виною обычная твоя взбалмошность, но по твоему письму я поняла, что у тебя не все благополучно.

— С чего ты взяла?

— Читается между строк.

— Как это между строк?

— Да и по тону твоему тоже чувствуется.

— Тогда я расскажу тебе все как есть, лишь бы ты успокоилась, Гиза. Видишь ли, эта моя соседка, она, конечно, женщина добрая, но уж очень забитая. Ее и по имени-то никто не зовет, все Мышка да Мышка. Она оставляет мне ключ от своей комнаты, потому что сама целыми днями на работе, а шляпки мастерит только в свободное время. Так вот, в тот самый день, только я начала одеваться, как позвонила одна ее заказчица, хотела узнать, готова ли ее шляпка. Я — в соседнюю комнату, с кошкой на руках. Вижу, шляпка лежит готовая… Ну я и не утерпела, дай, думаю, примерю! Кошку я спустила на пол, буквально на минуту какую, не больше, а эта мерзавка сразу шмыг за дверь и — вниз по лестнице.

— Ты, конечно, за ней?

— А что мне еще оставалось?

— В чем была, в том и выскочила на люди?

— Да еще пришлось гоняться за ней по всему кварталу.

— Как ты могла?!

— Разве ты на моем месте поступила бы иначе?

— В целом мире нет кошки, ради которой я рискнула бы показаться на улице небрежно одетой.

— Ты ведь знаешь, что это не моя кошка, а моих соседей. Просто она ко мне очень привязана. Можешь себе представить, что было бы с соседями, пропади их обожаемая кошка, тем более что они и так ее ко мне ревнуют.

— Об этом ты мне не писала.

— О чем это я тебе не писала?

— Ты писала, что адъюнкт и его супруга на редкость деликатные и вежливые люди, и ни словом не обмолвилась о ревности.

— Ничего тут интересного нет!

— Напротив: интересно, чем вызвана их ревность.

— Они вообразили, будто бы я приманиваю их кошку.

— И чем же ты ее приманиваешь?

— Во сколько обходится каждая минута нашего разговора?

— Повторяю, это не должно тебя беспокоить.

— А я не успокоюсь, пока не узнаю, сколько будет стоить наш разговор.

— Ничего он не будет стоить.

— Этого не может быть.

— Счет за переговоры приплюсуют к расходам предприятия.

— Миши — владелец предприятия, значит, он и плати из своего кармана?

— Повторяю, счет отнесут к накладным расходам.

— Так или иначе, а платить ему!

— Миши это скорее обрадует. Чем больше счет за междугородные переговоры, тем ниже налоги на прибыль.

— Уму непостижимо!

— Так чем ты приманиваешь кошку своих соседей?

— Даю ей блюдечко молока.

— И только?

— Иногда мясцом побалую.

— По-твоему, это корректно?

— Кто виноват, что мои соседи чересчур щепетильны!

— В подобной ситуации я тоже почувствовала бы себя задетой.

— Хочешь сказать, на их месте ты бы обиделась?

— Разумеется.

— Потому что и ты такая же щепетильная.

— Впервые слышу.

— Сейчас ты впервые обижена на меня.

— С чего ты взяла?

— По всему нашему разговору чувствуется.

— Я ничем не дала понять, что обижена.

— Потому что ты не откровенна со мной.

— Ты отлично знаешь, что я всегда откровенна с тобой.

— Тебя что-то угнетает, я сразу же это почувствовала.

— Не понимаю. На что ты намекаешь?