Татьяна Соломатина - Большая собака Страница 6

– Надо же. Такой гарный, умный, ладный собака – и сбесився, – выговаривает деду старик Пустобрех, после первого стакана картинно-вычурно переходя на южнорусское арго. Любит он, доктор филологических наук Аркадий Семёнович Штерн, этот рождённый в браке постоянной пыльной степи и страстно переменчивого моря язык-хулиган.

– Со всеми бывает. Не переживай.

– Хорошо, хоть детей не замав. Мы тут чуть с ума не сошли. Вы все на работе. Буся – древняя старуха…

– Хорош стенать, Аркадий Семёныч, – усмехается дед, вновь наполняя гранёные стопки остро пахнущей жидкостью. – Все индульгенции тебе уже выписаны. Буся, та, что «древняя старуха» по твоему разумению, любого волкодава сожрёт и не подавится, если жизнь близких под угрозой. Полька – заговоренная на всю свою долгую счастливую женскую жизнь, уж поверь. А где эта девочка, – гладит дедушка Полю по голове, – там ни Бусиному, ни какому другому сопляку лиха не будет, одни только полезные слёзы. Понял? Ну, давай. За упокой всех мятежных душ.

– Рано ещё за упокой. Давай всё-таки за здравие.

– Ну, давай, Семёныч, если полагаешь, что так правильнее.

– Ну так, живой он ещё. Грех за упокой живого пить.

– Нет, Аркашка. Он уже мёртв. Он умер в тот самый момент, когда решил с Бусей поквитаться за нелюбовь. Если ты понимаешь, о чём я.

– Ну, так, а чего это нелюбовь? – В присутствии деда старик Пустобрех становится как-то мельче, незначительнее и глупее, чем наедине с Полей и утренним, полным мидиями морем. Его куда быстрее «развозит», чем деда, и он вдруг начинает говорить то как торговка из вкусно пахнущей на всю трамвайную остановку «будки» с хлебом, а то и нукать, как Стёпа с улицы Писарева. – Или она его не кормила, ну? Ещё как кормила. Отборно. Или била она его, ну? Ни разу Буся пса не ударила, бог свидетель.

– И кормила, Аркаша, и не била. Но – не любила. От этого пёс и умер.

– Дедушка, – внезапно повзрослевшим женским голосом говорит пятилетняя Поля, – это я его убила! – Говорит и осознаёт своим крохотным человеческим разумом прикладной аспект повиновения, случившегося с Диком после её непредвиденного вмешательства в выстроенную псом мизансцену финала.

– Дедушка! – рыдает Поля при взрослых совершенно честно, искренне, оплакивая себя и всё, что произошло. – Я позвала Дика, и он пришёл. А после этого Буся стала душить его ремешком с железными шипами!

Ужас содеянного обрушивается так внезапно и так мощно, что даже слёзы катятся из глаз, как у древней Буси. Слёзы, эти надёжные защитники маленьких детей от всех невзгод, вдруг идут и идут сами по себе. Не помогая манипулировать взрослыми фигурами, а просто потому, что идут. Идут себе куда-то мимо по своим горестным слёзным делам, не смывая боль. Идут и уходят, а Поля остается в чём есть – в бездне вселенской тоски по Большой Собаке Дику.

– Ты его спасла, глупышка. Исповедовала. Простила. Ты дала ему то, чего у него никогда не было, – любовь. В тот момент ты это понимала. Душой. Ты его, Дика, бог. Понявший его бунт и принявший его покаяние. Всё остальное – механика разума! Вытри сопли! – Дед гневно стукает пустым стаканом по столу и крепко прижимает Полю к себе. «Сопли» сами вытираются о вкусно пахнущую солёным потом, табаком и самогоном крепкую дедову грудь, всю в седых шерстяных волосах.

Тишину благоухающего близким морем Сиротского переулка на мгновение разрывает громкий звук. Как будто компания «плохих мальчишек» с Тимирязевской опять бросает гильзы в костёр. Но звук одиночный, громче и ближе.

– Степан всё-таки молодец. И Буся тоже, – уже спокойно говорит дедушка. – Ну, теперь можно и за упокой, Пустобрех, чтобы твои понятия о ритуалах соблюсти.

– Давай. Не чокаясь. Славный был пёс. Умный. И добрый. Когда-то добрый. Пока его не выела до пустоты нелюбовь.

– Ты – филолог. Но поверь физику – пустоты не существует.

Старики молча выпивают, не сталкивая стопки гранями.

– Дедушка, а что это был за шум? – спрашивает Поля, уже зная – не в словах, не в значениях и не в определениях – ответ.

– Это, Полюшка, выстрел. Дика застрелили. И это, детка, правильно. У собак только один бог – человек. Преступление против человека для собаки – смертный грех, смертью и караемый. Умерщвлением плоти. Но как я уже сказал твоему любимому пажу старику Пустобреху, Дик осознанно принял решение умереть, потому что жить в нелюбви страшнее смерти.

– Но ты же, дедушка, только что сказал, что я его, Дика, бог и что я его спасла, и вот это странное слово…

– Исповедовала.

– Да. И почему-то простила. За что?

– За грех, детка. За грех. Простила за прегрешение против самого себя. Ангел восставший, отвергающий прощение, жаждущий любви, но любви не принимающий – суть Диавол. И он мог им стать. Мало одной жажды. Измученный жаждой безумец может и не заметить живительного источника. Дик заметил и приник.

Старик Пустобрех украдкой смаргивает слёзы и лезет в карман брюк за носовым платком.

– Ох, и ядрёная у тебя самогонка, Палыч, – крякает он, скрадывая неловкость.

– Долго опыты ставил. Самого пробирает, – говорит дедушка старому другу и смотрит в сторону.

– Дедушка, что он заметил и куда приник? – спрашивает Поля.

Дед с минуту молчит.

– Поленька, это потом. Потом будет всё. – Он внимательно смотрит ей в глаза. Прямо в зрачки. Как Дик. – Это всё будет потом, если ты не забудешь, если не излечишь разумом гениальное детское сумасшествие. Ты поймёшь, куда ведёт этот туннель, этот пространственно-временной мостик, образующийся по мере приближения к веществу большой плотности. Поймёшь, что эта воронка не заканчивается на веществе, да и не в веществе дело, а в тех самых недостижимых скоростях, достигаемых не веществом, но духом.[8] Ну, не то чтобы поймёшь, но когда-нибудь это будет принято тобой без бесплодных бесконечных попыток сформулировать. Смерть тела – это не конец. Конец всему наступает без любви – без того, что не поддаётся вычислениям, расчётам, без того уравнения, что не имеет решения, без того, что позволяет достичь каких угодно скоростей. Дик получил то, чего всегда хотел, ради чего и для чего он, как и любая другая тварь божья, пришёл в этот мир и жил. И мы все живём. Любовь. Он получил любовь. Какая разница, когда. Не имеет значения, как надолго. Тут все эти категории вроде пространства и времени не имеют значения. Принявший любовь прощён и вечен. Он везде. Величина постоянная. Не принявший – никогда и не был ничем, кроме изначального балласта, сокращение которого ничего не изменит по обе стороны равности.

– Дедушка, можно мы пойдём, посмотрим на Дика?

Поля хочет просто видеть Дика. Она не понимает, о чём говорит дед. Но у неё очень хорошая память. Как коробка с игрушками – даже если забыть, что там, где-то на дне, валяется деталь от конструктора, то рано или поздно, наводя порядок, ты её найдёшь. Мама говорит, что дед портит Полю. Но сейчас надо просто видеть Дика. Сохранить. Убедиться. Что? В чём? Она не ответит и самой себе. Ей важно увидеть застреленного Дика. И это не вопрос любопытства. Это просто важно. Зачем вы, взрослые, целуете своих мертвецов? У вас есть ответ? Последний вопрос риторический. Автору, как и маленькой Поле, ответа не требуется. Важно. Просто важно. Сложить в коробку своей памяти, чтобы рано или поздно найти ту самую единственную недостающую деталь единственно твоей картины мира.

Но кто поймёт пятилетнего ребёнка, жаждущего прикоснуться к тому, что было живо, а теперь… стало тем, что мы, разумные взрослые, знающие значения слов, называем трупом. Кто поймёт девочку, жаждущую потрогать чужую собаку, которая перестала быть жива? Кто угодно, но только не мама и папа, от которых частенько бывают аллергии, конфеты, смех и слёзы и умные ответы на глупые вопросы про траву и небо, а также универсальный глупый ответ «подрастёшь – узнаешь!» на умные вопросы про любовь, рождение, смерть и вечность. Благо у Поли очень умный дедушка, не задающий глупых вопросов, хотя и любящий давать множество мудрёных пространных ответов ни про что. Хорошо, что в середине семидесятых прошлого века на 16-й станции Большого Фонтана нет детских психологов, всё объясняющих нечаянно обнажённой пухлой детской половой губой, патологическими фиксациями и прочими терминами, не имеющими зачастую ничего общего с происходящим в действительности. Взрослый автор в силу сатирического, если не сказать цинично-саркастического, тридцатидевятилетнего опыта наблюдения за человеческой природой уже слышит этот вполне возможный диалог:

– Значит, вы утверждаете, что когда вам было пять лет, вы страстно хотели потрогать мёртвую собаку?

– Да.

– Как вы себе представляли эту собаку? Она была большая? Маленькая? Чёрная? Белая? Добрая? Злая?

– Я не представляла себе эту собаку. Это была реальная настоящая мёртвая большая собака, похожая на волка. Есть такая порода собак – волкодав. Я хотела её потрогать и потрогала, – выходит из себя пациентка.