Михаил Тарковский - Тойота-Креста Страница 6

– Значит, у нашей крестик на мордочке. А я не знала, что их столько здесь… водится. За что ты их любишь?

– За то, что они не спрашивают, где водиться.

– Только этот руль… Вот если бы можно было переставить. Так… У тебя что-то с носоглоткой?

– Да ничего… Просто тогда все пропадет…

– Непонятно, что – все… Ладно, буду просто смотреть на улицы. По одежде и машинам можно точно сказать, как живут люди…

Они остановились на светофоре рядом с обшарпанным домом.

Блекло-зеленая краска свисала с него мертвыми сырыми листьями.

Некоторые скрутило в трубки, и их испод был бледно-сизым. Рядом тянулась теплотрасса в пучках стекловаты и клочьях серебрянки. Из-за ее колена, переваливаясь на кочках, выезжала серебристо-голубая машина.

– А здесь как-то странно… Вот что этот… корабль тут делает?

– Это не корабль, а “Тойота-Краун-Эстет”. Представительский универсал. Турбодизель. Четыре Вэ Эс – все колеса поворотные.

Нулевой год.

– Как нулевой?

– Двухтысячный. Так говорят.

Вдоль теплотрассы с неестественной деловитостью шел смуглый труп человека, босой, заросший и сутулый. Одет он был в тряпку и в руке весело держал блестящую от грязи котомку.

– Какое-то слепое слово. Будто все, что до этого, обнулили…

Господи, что с ним?

– Его обнулили.

8

Красноярск Женя любил. Он вообще понимал такие города, для которых главная задача – поместиться со своими заводами и промзонами между горами и водой, и где эти горы никогда не ослабляют своего излучения и маячат дымно и отрешенно в просвете прямых улиц. Где все упрощено до символичности, и в трех метрах от банка или администрации сурово и грубо сереет земная твердь, и улицы еле лезут в гору, из которой глядят то камень, то красная древняя глина. Где рядом с серого бетона коробками живой памятью лепятся, косо утопая в грунте, пыльные сибирские домишки со ставнями и заборами, прокопченные, засаленные и пропыленные.

Где с берега обступает такая студеная и туманная синева, что поначалу и неясно, где несется стальная река, а где встает гряда мутно-сизых сопок по-над ней и откос последней освобожденно обрывaется к северу.

Где уют трех главных улиц кажется схематичным и условным, и речушка кипит со стеклянной независимостью по грубым булыганам и ржавым железякам, и где так напирают камень и глина, что кажется: город вот-вот расползется под их скупым напором.

И где не успел накопиться перебор людской энергии и еще не пожрала сама себя безглазая плоть города, служащего лишь вынужденным местом сосуществования и сводящего к нулю и людей, и смысл, и историю… И давление бессмысленности и духоты, жмущее с неба гигантской плитой, так же клинически-свинцово, как слово “гипермаркет”.

Они с Машей мчались по набережной. Ярко горело вечернее солнце, и

Маша опустила козырек у лобового стекла и чуть добавила звука в приемнике. В ее облике, прическе, одежде тоже было добавлено еще на деленьице, но запас оставался, и лицо светилось в полсилы. И на

Маше, и на Жене были очки, и стекла машины тоже были коричневатого затемнения, и от этого вся жизнь обретала победной налет.

В магазине Маша отобрала охапку брюк. То зернисто-, то матово-черные, они сыпко сползали с вешалок, и она пробовала ткань, то царапая ногтем, то катая меж пальцев, словно проверяя на материальность. И, стоя у зеркала, прикладывала к себе, щурясь и глядя отстраненным и собранным взглядом, пока рядом терпеливо и внимательно дежурила девушка с табличкой на кительке.

Зашла в кабинку, через минуту отодвинула занавеску и, звонко крикнув: “Ну как?”, подтянула брюки за пояс, и тогда завернулась черная блузка и открылся подобранный живот, впало сходящий по кромке ребер и нежно, по двум пластам мышц, рассеченный ложбиной.

Они еще долго ходили, пока Маша, подняв всю обслугу магазина, деловито цокая каблуками, наконец не выбрала черные, какие-то особенно гладкие, тонкие брюки. Уже выходя, она задержалась у зеркала, тряхнула светлой гривой, втянула щеки и подала вперед губы:

– Б…ский вид? Да? Пойдем…

Совсем поздно в баре гостиницы сидела расслабленно и в приступе вечерней словоохотливости расспрашивала, задумчиво поблескивая глазами:

– И кого ты возишь на своей машине?

– Кого не вожу, проще сказать. Американских староверов, дельцов, проституток.

– А у тебя были проститутки?

– В каком смысле?

– В самом прямом.

– Почему ты спрашиваешь?

– Может, я ревную. Шучу. Вы с ними не целуетесь, я надеюсь.

– С ними никто не целуется.

– Бедные. Они, наверно, хотят, чтобы их поцеловали.

– Наверно, хотят, но сами не целуются, пока их не поцелуют. Они боятся. Заразиться. Только если их кто-то сам заразит. Своей отвагой, что ли. У таксистов с ними своя дружба. И мы, и они – все на охоту выходят.

– Хм… Ты тоже охотник. И как ты охотишься?

– Двумя способами. Либо скрадом по городу: едешь по улице, ищешь пассажира. Но это больше дело случая. Либо капканами на жэдэ вокзале или на Взлетке.

Снова сдулись нежные меха.

– На плавник акулы?

– На плавник акулы.

– И какая самая ценная… добыча?

– Самая ценная, это чтобы не тыркаться по городу за копейки и в пробках не стоять… Куда-нибудь подальше. Хоть в Абакан или в Канск.

В Уяр… Или в Танзыбей.

– Куда-а? – спросила Маша с тихой опаской.

– В Танзыбей. Это поселок такой в начале Саян. Там почему-то у всех знакомые. Ты поедешь в Танзыбей?

– А сколько туда?

– Отсюда почти шестьсот.

– Как от Москвы до Петербурга. Не знаю. И часто такая добыча?

– Да не особенно.

– Значит, хорошую работу тебе твой брат подбросил?

– Хорошую.

– А ты сразу согласился?

– Да нет. Не сразу. Что-то тянул…

– Небось думал: москвичи. Надурят.

– Да нет. Оно понятно, что в Москве жизнь… ну более зверская… Не в этом дело. Просто прикидывал… что да как… А потом позвонил Андрею, и он сказал мне рейс и еще сказал, что… таких…

– Зверей…

– Да… нельзя упускать.

– И ты пошел на охоту?

– И я пошел на охоту.

Маша помолчала. Принесли горячее. Потом чайничек с чаем. Помешала сахар, поднесла чашку к губам, сделала медленный глоток.

– И как твоя охота?

– Можно я отвечу историей?

– Нельзя. Ты мне будешь голову морочить…

– Не буду.

– Ну хорошо.

– Есть птица, называется “глухарь”.

– Ну знаю. Это петух такой лесной.

– Петух такой лесной… У него нет зубов, он желудком жует…

– Что-о?

– Ну правда, не смейся, у него там камешки. Он по осени, пока снег не лег, эти камешки и клюет. Пополняет запас. На бережок вылетает и клюет.

– Бедный.

– Почему бедный?

– Какое-то неуютное занятие.

– Занятие как занятие. В общем, однажды пошел человек на охоту и принес глухаря, дома желудок вскрыл, а там золото. Так прииск и открыли.

– Ладно, положим, поверила. Что дальше?

– Дальше ничего.

– Как ничего?

– Так. Все уже есть.

Маша вдруг покраснела. Меха сдулись так, что в них больше не осталось чудного теплого воздуха – ни в самых маленьких закутках, ни в самых сокровенных глубинах. Потом спросила совсем тихим крадущимся голосом:

– И что это значит?

– Это значит, что я нашел свое золото.

9

На следующий день он отвез Машу на встречу с Фархуддиновым. Она была в темных очках и в черном костюме.

– Ну я пошла… Созвонимся. Ты куда сейчас?

– На Правый берег.

– Зачем?

– Сделать стойку.

Маша вдруг улыбнулась:

– Хочешь скажу наглость? По-моему, ты ее давно сделал.

– Хм… Как только тебя увидел. Удачи тебе.

Издали горы поднимались высокой грядой, а дома и заводы ютились у их ног. Когда он подъехал, горы скрылись, залегли и серыми скалами теплоцентрали встала промзона, заклубилась угольной пылью, разбитой дорогой, по которой вдруг прогрохотал допотопный карьерный самосвал.

Сколько он перевидал за свою жизнь складов, путей с тепловозами, портов и заводов! Дорог мимо переполненных помоек, жилых коробок с загаженными подъездами, с исписанными и подожженными стенами.

Провонявших мочой лифтов и железных дверей, за которые люди ныряют измученно, как в логово.

Некоторое время он ехал сквозь склады и гаражи, пока не добрался до бетонной коробки. На крыше стоял автомобильный кузов.

– Где Влад? Я ему звонил.

– Геша, где Гнутый?

– Отъехал. Щас будет.

– Але, Влад, ты где? Понял. Жду.

Мертвая, перебитая пополам “Виста-Ардео” стояла укутанная в полиэтилен. Женя поднял пленку, вместо левой передней дверцы зияла огромная вмятина-труба, и в ее поверхность была вдавлена кора тополя. Стекло было, как зеленоватый и гибкий лед, иссеченный в мелкую сетку, или как сеть на зеленой осенней воде. Напротив водительского сидения стекло выперло белым пузырем.

Раздался глухой рокот пробитого глушителя, и появилась