Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 6

Они возят оружие в автомобилях для того, чтобы, и это понятно, обороняться от подлых злодеев, но они тем не менее не очень-то верят, что эти самые злодеи действительно и всерьез смогут, решатся, так лучше скажем, когда-нибудь нанести им, то есть моим согражданам, явный и ощутимый ущерб. Даже ежели некий мерзкий негодник все же и осмелится выстрелить в кого-нибудь из моих сограждан и разворотит ему, бедному и печальному, допустим, грудь или живот, то и тогда тот замечательный гражданин не сразу сумеет поверить, что подобная нескладность и немудреность произошла именно с ним, а не с кем-либо другим, чужим, незнакомым, с проходящим, например, в то самое время неподалеку больным и одиноким пенсионером. Сей гражданин испугается по-настоящему смерти только тогда, когда наконец и вправду почувствует, что не может уже больше руководить ни своими руками, ни своими ногами, ни своим будущим, разумеется, и ни своими мыслями в завершение всего…

Я, нынешний, знаю, что смерть находится всегда очень близко со мной, и что она имеет во всякое мгновение ясную цель, и что она, смерть, как правило, очень конкретна. Она, бесстрастно ухмыляясь, уже тыкала мне в висок однажды своим острозаточенным, застуженным до ледовой сухости пальцем. И я потому, я, нынешний, не вчерашний, не прошлый, не строил сейчас, когда выбирался из своей машины, совершенно никаких иллюзий по поводу того, что злодей, если у него где-нибудь рядом томится оружие, ни при каких, мол, обстоятельствах, то есть что бы ни случилось, то есть как бы я его, пакостного, ни провоцировал и ни вынуждал, в меня не выстрелит. Еще как выстрелит. Обязательно решится и обязательно выстрелит.

Но есть вероятность, что не убьет. И даже не ранит. У злодея в пистолете, или в автомате, или в каком-либо другом виде оружия, которое он в данный момент при себе имеет, может перекосить патрон, а может и не сработать затвор, а может и не воспламениться патронный капсуль, а может произойти и что-то еще. Злодей, например, промахнется. Или в самый ответственный момент его может атаковать сердечный приступ, или у него состоится прободение желудка, или он описается, или обкакается, или совсем уж не вовремя от переизбыточного возбуждения кончит, или, в конце концов, я у него просто и незатейливо выбью его пистолет, или его автомат, или не исключено, что это будет даже гранатомет, или, а почему бы и нет, и переносная зенитная установка «стингер».

Но есть вероятность, что все-таки и убьет. Разнимет огромной пулей мой череп на сколько-то частей или вскроет черно-кроваво, зловонно, буднично мою грудную клетку и высосет сердце затем, свернув губы в трубочку, сияя бешеными глазами, восторженно хлопая ушами, владычески хохоча от упоения и от всепоглощающей вселенской гордости.

Я вижу себя мертвым, и я не боюсь таковым стать… Что-то случилось. Что случилось? У меня не колотится всполошенно и прерывисто сердце, у меня не потеют ладони, у меня не пламенеют буйно виски, у меня не чешутся пятки, у меня не вязнет и не вскипает слюна, у меня, собственно говоря, даже не прыгают, по обыкновению, колени, и у меня никоим образом не болтаются непривязанно и неотвязно в голове словечки и мыслишки типа: «А вдруг…», «А может, не стоит…», «Следует быть поразумней…», «Но мне этого совсем не надо…», «Да пошел, в конце концов, он на хрен, этот козел! Что он мне? И что я ему?..», «Уехать и забыть. Передок мне починят за пару часов, а то и быстрее…», «Не будь мудаком, у тебя еще столько дел в этой жизни!..»

Страх ушел, но скоро объявится снова. Это так. Но я не боюсь теперь даже этого. Посмотрим, мать твою, каким ты вернешься, говорю я сейчас вслед покидающему меня страху; если могущественным и сильным, то я буду с тобой обязательно драться и одолею тебя, конечно же, я уверен, я убежден, подвину тебя, прогну, поимею, размажу; если слабым и мягким, если податливым и покорным, то я приму тебя, и я смирюсь с тобой, то есть сделаю тебе некое одолжение… Я требую вызова! Я страдаю без боя!..

Брызги отлетают от моих ботинок, как искорки от палочек бенгальских огней, — густо, холодно и беспорядочно. Дождь присмирел. Отплевывается сверху чем-то мелким и невесомым. Теперь меня боится даже дождь. Это приятно. Он затаился именно тогда, точно в тот момент, когда я выбрался из машины. Брызги, которые отскакивают от моих ботинок, колотятся дробно о металл проходящих мимо машин. Я ставлю ноги на асфальт весело и со значением… Из окон автомобилей, и слева и справа, мне иногда говорят что-то не очень приятное, а иногда и неприятное вовсе — вспоминают чаще всего мою маму, скверно отзываются также и о моих мужских способностях и достоинствах, сравнивают доказательно и убедительно с различными обаятельными животными и беззастенчиво ко всему прочему предлагают грубое и жесткое сексуальное партнерство.

Какой-то смельчак все-таки остановил свою машину рядом со мной и после тесного ряда льстивых и эротичных, но чересчур уж слишком шокирующих и откровенных признаний вышел из автомобиля с монтировкой в руках…

Мне было тепло и сухо. И радостно. И необыкновенно…

Я увернулся от монтировки и схватил отважного парня за мошонку, цепко, чугунно. Яйца смялись, член завернулся узлом, из задницы с нескрываемой печалью вырвался воздух. Храбрец орал и требовал слов любви… Он не умер, но сознание тем не менее потерял.

«Хаммер» не двигался с места. «Хаммер» по-прежнему искал знакомства со мной…

Некая дамочка, кстати хорошенькая и молодая, позволила себе вольность ткнуть меня перочинным ножиком в бок. Я вытащил дамочку наружу через открытое окно и липко и счастливо поцеловал ее. Дамочке происходящее понравилось, и она попыталась забраться ко мне в ширинку. Я искренне разрешил ей это сделать и даже едва не кончил…

Дамочка не умерла, но явно потеряла сознание, вернее, так — потеряла ощущение пространства и времени. Я посадил ее на крышу ее же автомобиля, и она принялась там бесстыдно и яростно мастурбировать.

Страх явно боялся меня и старался сейчас вести себя необыкновенно конспиративно: он то и дело менял одежду, накладывал на себя грим — случалось, бесконечно прекрасный, а бывало, и невообразимо уродливый — переезжал с квартиры на квартиру, столько-то раз грубо и изощренно перепроверялся, скрывал свое осклизлое, невнятное тело в разных щелях и полостях и не однажды даже пытался удрать вовсе.

Я не понимал, что происходит, мне было невдомек — не догадывался, хотя и требовал предположений или, по крайней мере, гипотез, — ответа желал, точности, определенности. Знал, что ответы даются не часто, но ждал тем не менее их так же нетерпеливо и страстно, как ребенок рождественского подарка…

Всю мою жизнь я постоянно чего-то и кого-то боялся, чаще самого себя, того, например, что что-то не смогу сделать, что чего-то не сумею добиться, что к чему-то не отыщу возможности приспособиться, что кем-то буду побежден, что от кого-то начну зависеть; и еще, и еще — что меня вдруг незаслуженно или даже пусть заслуженно оскорбят, что засомневаются в моем уме и в моих талантах, что отнесутся ко мне с пренебрежением, люди, люди, что неожиданно, допустим, без всяких на то причин и какой-либо к тому выгоды нападут на меня, унизят, доставят много боли, изуродуют, да и просто попробуют лишить жизни в конце концов, люди, люди, неважно, кто конкретно, кто-то, и скорее всего те, от которых я буду этого меньше всего ожидать… А тут вот на тебе — какой я сегодня смелый…

Страх, я вспоминаю, начал спотыкаться еще с того самого момента, как я написал первый портрет Старика. А может быть, даже и раньше — вполне вероятно, что и с того самого мига, как только я прикоснулся кончиком кисти к холсту для того, чтобы написать Старика — я вспоминаю… Второй портрет я сочинял, уже страху не только не подчиняясь, но даже с ним и не споря и тем более уж не борясь. А когда я добрался до третьего портрета, то к тому времени страх уже заделался моим закадычным приятелем, дорогим корешком, основательным и надежным партнером, строго и серьезно говоря.

Я наступил на город, и он съежился подо мной, под подошвой моих ботинок, под рифленой, под резной, под суровой и грузной. Я слышал, как хрустели кости домов и как с шипением, свистом и сдавленным писком выплескивалась из них кровь. Ошметки дерьма и блевотины, теплые, горячие, дымящиеся, опускались мне на глаза, на губы, на вздрагивающие нетерпеливо и возбужденно пальцы рук и на витринно вычищенные мыски тех же самых ботинок.

Не имелось никакого повода вовсе, и я не мог определить никакого достойного и убедительного основания для зарождения процесса исхода из меня страха. Это случилось словно по волшебству. Все происходящее походило больше на чудо. Мне придется теперь долго заниматься собой, я знаю, для того чтобы докарабкаться до истины и принять ее, какой бы фантастической или, наоборот, необычайно простой и реалистической она ни была. Ну а сейчас я был вынужден только лишь прислушиваться к тем изменениям, которые происходили внутри меня, и подчиняться тем приказам, командам и указаниям, которые являлись конечным результатом тех уже объявленных мной — вот только что — изменений…