Анна Йоргенсдоттер - Шоколадный папа Страница 6

«Не один и тот же, — мысленно слышит она голос Эвы-Бритт. — А такой же. У людей не может быть одно на двоих чувство. Чувства людей могут быть похожи, но это не может быть одно и то же чувство».

«Даже любовь?»

«Даже любовь, Андреа».

«А было бы идеально».

«Но все есть, как есть. Не бывает ничего идеального».

«Надо быть решительнее, Андреа». Она мысленно разговаривает сама с собой. Не обходится и без ссор. В победной реплике нередко звучит слово «ничего». Например: «Ты ничего не решаешься сделать». Но иногда Андреа становится чуть смелее. Смелее всего она в те дни, когда Странного Парня Каспера отпускают в город, когда можно не бояться встретить его взгляд (кроме как у себя в голове).

Она идет по коридору, расслабившись. Может размахивать руками и непринужденно улыбаться, пусть даже на пути ей встречается занудный санитар, который так и норовит испортить ее психованную прогулку. Он обращается со всеми как с детьми, то и дело сыплет унизительно-снисходительными фразами. Вот он пытается пощекотать ее, когда она проходит мимо, но она не в настроении. Для него она всегда не в настроении.

— Слушай, цыпа, — ухмыляется он, когда она отпихивает его, — а я и не знал, что ты такая сильная.

Как будто она совсем малявка. Что он о себе воображает?

— Слушай, — говорит она, чувствуя комок в горле, — как ты мне надоел вместе со всем этим чертовым заведением.

Конец фразы она произносит не совсем искренне. Хотя этим вечером так оно, наверное, и есть. Непрошеные мысли о Каспере, еда, все эти бессовестные санитары (которые дают Андреа ключи от ящика с ножами — она, мол, хорошая девочка, ей же не придет в голову резать себя до крови!). Он больно хватает ее правую руку, больно смотрит на нее, и она ударяет его левой — пожалуй, довольно сильно — в живот. Он ослабляет хватку, и Андреа бежит к двери — она не сделала бы этого, если бы Анита или Морган были на месте… Или Каспер… Она же знает, что дверь заперта, нечего и стараться, но едва она нажимает на ручку, дверь отворяется!

Она думает, что ее вот-вот кто-нибудь схватит, остановит, что сейчас до этого идиота дойдет, что надо бежать за ней. Она рыдает, стоя перед дверью Сто шестого отделения. Не решается вызвать лифт. Должен же кто-нибудь появиться! Она же может натворить бог знает что! Андреа вызывает лифт, спускается вниз, бредет к реке, хлюпая носом, говорит сама с собой — громко, как псих, сбежавший из больницы. Идет к Фольхаген, где ее квартира. Решает напиться с друзьями, но, добравшись до прихожей, падает без сил — вспоминает, как много калорий в алкоголе, как мало телефонных номеров в записной книжке. То есть номеров-то много, но это номера людей, которых вроде как и нет. Точнее, ее для них вроде как и не существует. Она так долго скрывалась, что они перестали ее искать.

В десять часов раздается телефонный звонок. Это добрый ночной дежурный: зовет Андреа вернуться. Она хочет вернуться, но на улице так темно, а на кухне припрятана таблетка снотворного. Она говорит, что примет эту таблетку, а потом уж неизвестно, когда она проснется и захочет вернуться. Посмотрим, говорит она. Хотя на самом деле ей больше всего хочется, чтобы кто-нибудь приехал и забрал ее.

В свободе есть жутковатая притягательность.

Андреа, беспрерывно дрожа, едет на поезде в столицу, в Аспудден: она знает, куда ей надо. Она уже думала об этом раньше, и сегодня подходящий день. «У нас большая очередь, — говорит Татуировщик, — но если вернешься через час, мы найдем для тебя время». Все крутые уставились на нее. Зачем маленькой перепуганной девочке такая крутая штука?

Она обнаруживает, что до смерти проголодалась. Чертова еда в этом чертовом Уллерокере; трапезы по расписанию выработали зависимость. К Андреа вернулся голод, да еще какой! Она двигается не чуя под собой ног. Заходит в кафе и произносит почти без голоса — или без слов, или даже без взгляда, — что ей хотелось бы булочку с ванильным кремом, кусок шоколадного торта со сливками, шоколадный шарик и овсяный коржик.

— Что-нибудь еще? — спрашивает стройнейшая продавщица возможно, с иронией. Андреа прикусывает губу. Ей плевать на иронию, лишь бы поесть. И будь у нее деньги, она скупила бы весь магазин, как Пеппи Длинныйчулок, но ни с кем не стала бы делиться. Она берет поднос, не отдавая себе отчета в том, что делает… Как говорят преступники после совершения преступления: «Это был как бы не я… Я не помню, как я это делал. Что я сделал?» Преступница Андреа съедает булочку с ванильным кремом, шоколадный торт, шоколадный шарик и овсяный коржик. Старается есть медленно, потому что в кафе есть посетители, которые, возможно, смотрят на нее и, наверное, скоро схватят. Но, оглянувшись по сторонам, Андреа видит, что никому нет до нее дела, никто ее не знает, и все так безумно вкусно, она откусывает от всего по очереди, ест быстро, и через пару мгновений вокруг вообще никого не остается.

Андреа забирается в густые надежные заросли кустарника и сует два пальца в рот, потом просится в туалет в пиццерии, подправляет макияж, споласкивает рот.

Делает татуировку в виде змеи на плече — полосатая кобра, ядовитая. Андреа не такая уж робкая и покладистая, как многие, наверное, думают. Ей не больно, хотя Татуировщик все время говорит о том, как мало у нее подкожного жира, как жестко и что ей должно быть больно! Нет! Ей не больно! «В сравнении», — думает она. Со всем остальным.

Возвращение в бетонное здание: гордо, с пластырем поверх кобры. Надо ждать, пока заживет, смазывать кремом. Можно осторожно снять пластырь, чтобы показать Эйре: на нее это произведет впечатление. Но больше никому не показывать. Пока. Она не такая жалкая и трусливая, как они думают!

Комната Андреа находится рядом с закутком, где телефонный аппарат. Каждое утро спозаранку ее будит Телефонный Зануда. Ее будят кашель, хрип и проклятый писк телефона, когда он забывает вынуть свою чертову карточку. Он звонит не по одному разу. На работу, потом какой-то беспокойной жене или маме, детям, которые, кажется, живут не там, где жена или мама, и говорит он громко и спотыкаясь, долго подбирая слова. Андреа не хочет сердиться, но на часах пять, до завтрака еще два часа, и ей страшно лежать так долго в постели без сна, голодной, и Каспер же еще спит, правда?

Ей хочется постучать в его дверь. Хочется по нескольку раз в сутки. «Побудь со мной, Каспер, давай делать что-нибудь вместе: можно прогуляться у реки, можно смотреть на деревья, которые меняются день ото дня, если хорошенько присмотреться, а можно сходить в кино, когда нас обоих отпустят в город». Но она не решается спросить — нет, только не это. Андреа сердится на него, улыбается, не смеет; она ненавидит его, ненавидит себя. Но никак не может выпутаться, освободиться. Она не может избавиться от себя самой, не может отказаться от этих совместных завтраков.

За завтраком они рассказывают друг другу о снах. Темные утренние часы. Не видно ни детского сада, ни церкви. На часах семь, и она объедает по окружности свой бутерброд. Все ближе к середине, к концу. Каспер намазывает хлеб маслом; иногда бывают бутерброды с сыром, иногда с ветчиной. Андреа должна есть и масло, и сыр. Она объедает свой кусок цельнозернового хлеба по четырехугольному периметру, даже когда он сидит рядом. Так труднее, но Андреа справляется. Каспер много спрашивает о ее болезни, и ей это нравится. Нравятся его осторожные вопросы. О болезни она говорит охотно. Это знакомая тема. Это сама Андреа.

Минимум пятьдесят утренних встреч. Андреа скучает по нему, она называет это «побегом». Побег, напоминающий фантазии о еде. Пожалуй, более пятидесяти завтраков, более двухсот чашек кофе. Вместе! Один и тот же кофе. Один и тот же вид из окна. Один и тот же стол.

Один и тот же Каспер. Но разные, разные дни. Он рассказывает о своих снах, похожих на ее сны. Его жизнь похожа на ее жизнь. Похожа ли Андреа на Каспера? О как бы ей хотелось уметь находить нужные слова, не робеть! Не меньше пятидесяти пяти утренних встреч. Кофе остывает. Взгляд в чашку. Цвет — как у темноты за окном.

— Хочешь еще кофе? — спрашивает он, и ей всякий раз хочется еще кофе, и он приносит еще. Без молока и без сахара. И кофе им нравится одинаковый. Одинаково черный.

Каспер смотрит на нее, взгляд его бегает. Руки — на столе, рядом с ее руками. А что если взять их в свои, что тогда будет? Будут ли они сидеть, держась за руки? Они могли бы сидеть так, держась за руки, близко-близко. Андреа вздрагивает. Зачем ей это? Зачем это ему?

Они одновременно отпивают кофе, солнце понемногу встает.

— Было приятно жить с тобой по соседству.

— Что? То есть как? — Андреа едва не опрокидывает чашку.

— Меня переводят на другую сторону коридора. Я буду жить в одной комнате с Великаном. Надеюсь, ему нравится скрипка!