Виктор Ерофеев - Пупок Страница 6

— Так это вы мне писали? — спросил наконец чтец.

Ответа не последовало, но в дыхании чтецу почудились слезы. Несмотря на скупость освещения, чтец мог заметить, что девичья робость, взволнованность, трепет и скромность… словом, предмет умиления был воплощен в коренастую и крепкую фигурку. Фигурка носила расклешенные черные брюки и стеганую куртку из нейлона, полуспортивную такую куртку с желтыми полосами. Кончики волос терлись о воротник; волосы были сурового медного цвета. Чтец ничего не имел против девичьей робости и буркнул:

— Ну, что вы молчите?

Ничего не ответили девичья робость, несмелость и трепет. Чтец понял, что это конец, махнул рукой и пошел спать… Все. Так умер рассказ, нелепо, скоропостижно умер, не успев даже развиться, а остальное — приписка, постскриптум, напраслина, возведенная на невиннейшее дитя.

— Как вас зовут? — ласково спросил чтец.

— Не скажу, — и посмотрела на него, словно укусить хотела. Чтец опешил, невольно залюбовался лицом, проступившим из темноты. Мысль радостно нашла себе применение, сон прошел, мысль заиграла. О такой девушке он и мечтать-то не смел, такая девушка была ему недоступна, она принадлежала к совсем другому измерению жизни, и, глядя на таких в толпе, он думал: вот так морда, он думал: вот подрывательница устоев, хранительница совершенно бесценных сокровищ; выпавшая из круга привычных понятий. Теперь он преклонился перед ней. Он постарается подарить ей вечер, который она не забудет, и, хотя его возможности ограничены всей кособокостью темного города, он постарается. И не жалость, не сострадание… Нет.

Как курортник, вырезающий свои инициалы на стволе платана в воронцовском парке, он хотел след оставить… потребность мистическая. Он будет жить в ее воспоминаниях, пусть искаженный и смешной, но чистый — он чистоты хотел, а не дурного сладострастия, наслаждения дешевкой — он хотел ее наслаждения, ее радости — для себя.

— Да я и так знаю, как вас зовут, — смеялся чтец.

— Не знаете, — сердилась Люся.

— А дайте руку. Я отгадаю. — Она недоверчиво протянула руку; рука была по-мужски крепкой, с короткими пальцами, а ладошка черствая, как черствая булка.

— Вас зовут Люся, — выдал чтец, рассмотрев ладошку.

— Как вы узнали! — обомлела Люся. Загадочно улыбаясь, чтец увлекал ее к ресторану со старомодной обходительностью.

— А как у вас здесь со снабжением? — интересовался чтец, осторожно поддерживая Люсю под руку. — Как с мясом?

— Ой, мяса много, очень много, — отвечала Люся.

— А хулиганы есть?

— Бывают и хулиганы, — отвечала Люся.

Увидев ресторан, Люся отбивалась с такой глухой яростью, что чтец уже отчаялся в успехе, когда же одолел, рассыпав заклинания, угрозы, швейцар, закрывшись изнутри и глядя в щелку занавески, кричал: закрыто! — Я живу здесь в гостинице! — в ответ кричал чтец. Воспользовавшись заминкой, Люся предприняла попытку сбежать, предлагая вместо ресторана погулять; чтец, продрогший на ветру, воевал на два фронта: швейцар сдался первым, подкупленный; Люся призналась, что никогда не была в ресторане. Она одергивала малиновую кофту с желтой бляхой значка, на бляхе пели, прижавшись щеками, две кучерявые женщины, в ресторане тоже пели, гремел оркестр, гардеробщик нехотя раздел чтеца и Люсю, едва держась на ногах от инвалидности и пьянства — чтец вошел в зал с гордо поднятой головой, держа Люсю под руку; Люся — пунцовая, с медными волосами.

Метрдотеля нашли на кухне — он лобызался с поварихой, сидя на остывающей плите.

— Видите, — сказал метрдотель чтецу, для наглядности трогая руками конфорки, — уже совсем остыли. Ничем не могу, так сказать…

Повариха — еще не старая и такая, что пуговицы халата скрипели в петлях при каждом ее движении, — подумала: «Ну, и нашел себе красотку», — и покачала осуждающе ногой.

— Цыплят табака будете? — спросил метрдотель, не обиженный чтецом. Повариха смотрела на Люсю с нескрываемым презрением. Повариха захотела чтеца, а метрдотеля несколько расхотела. Чтец только выше поднимал голову. Но чтец ушел — и повариха нежно обняла метрдотеля. У поварихи были дети: девочка семи лет и мальчик четырех. А мужа у нее случайно убило током. Накрыли стол; чтец сделал Люсе хорошенький комплимент.

— Ну! — усомнилась Люся.

Люся училась в медучилище и жила в общежитии, а родители ее жили в совсем маленьком городке неподалеку и держали, кажется, скотину. Каждый танец был последний. Полные, оживленные женщины волокли за собой мужчин, которые налетали на столы. Женщины помоложе бойко прыгали, выкидывая вперед то одну, то другую ногу, норовя угодить партнеру в коленную чашечку, кто побойчее — те в пах, и при этом коварно смеялись; партнер увиливал от удара волнообразным движением туловища и при этом не улыбался. Женщины постарше, посолиднее не прыгали, а скорее плыли, положив разгоряченное лицо себе на плечо. Мужчины постарше и похудее иногда пускались вприсядку, роняя косую челку на лоб; один лейтенант, воспитанник артиллерийского учил ища, справлявший свадьбу в глубине зала, в каждом танце упорно находил вальс.

— Пойдемте, потанцуем! — не выдержала Люся, и они с чтецом поскакали. Вдруг что-то случилось: невеста бежала к дверям, за ней — родственники, в галстуках и мини-юбках, в дверях произошли крики, объяснения, швейцара сбили со стула, и его фуражка, хромая, запрыгала в зал — невеста вернулась в рыжем пальто, с охапкой гвоздик, — к ней бросился юный артиллерист; ее побег был мнимый, не дальше ревнивого домысла пьяной подружки, но день был неровен и нервный; в нем чудилось всякое.

— Пятнадцать, — потупилась Люся.

— Сколько? — переспросил чтец. Оркестр, наконец, сложился и ушел.

— Вы прекрасно танцуете, — говорил раскрасневшийся чтец, угощая Люсю коньяком.

— Это я умею, — соглашалась Люся и недоверчиво пила коньяк из фужера.

— Из литературы, — говорила Люся, — я люблю Пушкина.

— И я тоже — Пушкина, — говорил чтец.

Цыплята были вкусные, хотя и не очень съедобные.

— Люся, позвольте мне… У вас есть шея?

— У меня много шеи, — сказала Люся смущенно. Что было дальше?

Рассказ раскисал сообразно весенней распутице, и Люсино лицо дробилось и плавало в лужах, и чтец вылавливал его из луж, сомкнув ладони, но лицо проливалось сквозь пальцы… Холодные ветры реализма положили конец безобразию. Они подморозили рассказ. Взошла луна с профилем Конст. Леонтьева. Тогда Люся спросила:

— Кого вы больше любите: собак или кошек?

Рука чтеца гладила Люсино запястье. Люся принимала ласку с вялой покорностью.

— Вообще-то, — сказал чтец, разочарованный этой покорностью, — мне нравятся жирафы. Да, пожалуй, жирафы…

Какой-то незнакомый мужчина подошел к их столику и выразил желание поцеловать чтеца в губы. Незнакомец думал, что чтец согласится, но чтец отказался наотрез. Незнакомый мужчина размахнулся, дабы ударить обидчика, свет погас, что в знаковой системе общепита — разлука, дальняя дорога, бой часов, когда же — вспыхнул, незнакомый мужчина исчез. Чтец заглянул под скатерть, не там ли спрятался незнакомый мужчина, но под скатертью были черные кримпленовые ноги, да еще скомканная салфетка, а незнакомца не было.

— Нет, жирафы не в счет, — сказала Люся. Она взглянула на чтеца — тот обомлел.

— Видите ли, Люся… — сказал чтец, стыдясь за жирафов, — вы — прекрасны!

Люся фыркнула в тарелку.

— Не спорьте! — воскликнул чтец. — Что делать, если мне… Нет, собаки мне попадались: бульдоги, пудели, таксы, много такс. Но кошек я не видел, не довелось… так случилось.

— Врете! — вырвалось у Люси. — Кошек в каждом городе навалом!

Официанты стали выносить пьяных; пьяные немного бузили у них на руках.

— Что из того, что навалом… — вздохнул чтец.

Чтец спохватился, замахал руками, стал извиняться и сказал, что кошек видел, что соврал, что не видел, что ему неловко, что соврал, и кошек он — больше, да, больше, чем собак, хотя собаки тоже — ничего, в них тоже, знаете ли… ну, взять, к примеру, пасть…

— Я так и знала! — с облегчением воскликнула Люся. — Так и знала, что кошек вы — больше, чем собак… Хотите, я вам открою секрет?

— Хочу, — шепнул чтец черным бархатным шепотом.

— Я собираю открытки с кошками.

СКАЖИ, АРТИСТ, ТОЛЬКО ЧЕСТНО, СКОЛЬКО ТЫ ПОЛУЧИШЬ ЗА СВОЙ КОНЦЕРТ? — Чтец посмотрел в зал. Зал пахнул шоколадной конфетой. Его разглядывали в морской бинокль. Чтец этого не любил. Когда он развернул записку, задний ряд раскатисто хохотнул, и вслед за хохотом раздался пронзительный девичий визг, это был радостный визг освобожденного тела. Это Наташке лифчик расстегнули, — объяснила позднее Люся. — А Наташка у нас, знаешь, какая? В баскетбол играет!

— И большая у тебя коллекция?

Люся с ужасом посмотрела на чтеца — они стояли в очереди к гардеробщику, неловкому в своих телодвижениях.