Хербьёрг Вассму - Седьмая встреча Страница 6

В субботу вечером Эмиссар прочитал вслух в «Лофотпостен» сообщение о смерти Бергльот Анкер. Он сложил ладони, прикрыл глаза и забормотал молитву, которую закончил звонким «Аминь!».

Руфь не знала, что Управляющую звали Бергльот Анкер, это ей сказала мать. Незнакомое имя звучало так странно. Бергльот Анкер! Руфь спросила, почему в газете у умерших отнимают их титул. Эмиссар объяснил, что «Управляющая» — это не титул, а прозвище, данное этой женщине богопротивными людьми, потому что она по доброте душевной собирала для миссии деньги.

Руфь всегда считала Управляющую настоящей управляющей. И не могла согласиться с тем, что детей, так звавших ее, следует считать богопротивными. Но она промолчала.

С того дня, когда Руфь услыхала, как дядя Арон рассказал о кораблекрушении, в которое Эмиссар попал во время войны, она поняла, что отцы не всегда говорят правду, даже если они эмиссары.

— Немцы нас обстреляли. Торпедировали, — говорил Эмиссар.

А дядя весело твердил про какую-то шхеру[3] и только покачал головой, когда Руфь упомянула о немцах.

Сама не зная почему, она чувствовала, что действительности соответствовала история дяди. Потому что, когда судно налетало на шхеру, немцам уже не было надобности топить его.

В следующее воскресенье, после того как они прочитали в «Лофотпостен» о смерти Управляющей, Руфь стояла на гребне холма над домом и думала о зубной боли. О невыносимой зубной боли. Сунув палец в рот, Руфь безошибочно находила болевший коренной зуб. Ошибиться она не могла.

Она побежала домой и сняла со стены зеркало, перед которым обычно брился Эмиссар. В красной темноте ротовой полости зуб выглядел ослепительно белым. Обычный, не совсем ровный, твердый как камень зуб. Но ведь он болел! Ужасно болел. Боль стучала по всей голове, отдавала то в одном месте, то в другом и все время о чем-то бубнила. Кажется, об Управляющей. О том, что она умерла, и кто-то в этом виноват. Неужели деньги? Не забыла ли Руфь скрестить пальцы, когда говорила Элле, что забыла их дома? И неужели она так наивна, что верит, будто это помогает в трудных случаях? И вообще, верит ли она сама, что у нее действительно болит зуб?

Мать, Эли и Брит не обнаружили в зубе Руфи дупла. Эмиссар тоже. Но он укорил мать именем Божиим за то, что она поливает сиропом кашу, которой кормит детей.

— Ты даешь детям слишком много сладостей и сиропа. А известно ли тебе, сколько стоит сахар? Один жалкий килограмм сахара? Носатая коротышка, зубы у нее сгниют еще до конфирмации, вот увидишь! А скоро нас станет на одного человека больше. Одному Богу известно, чем все это кончится, — причитал он.

В Эмиссаре появлялось что-то пророческое, когда он, впадая в отчаяние, вот так стучал по столу. Этому способствовали и черные вьющиеся волосы, и молнии, которые метали его тёмные глаза. Но Руфь делала вид, что ничего не слышит. Мать тоже, хотя по ней было видно, что она вот-вот взорвется. Лицо у нее перекашивалось. Ее задевали не слова Эмиссара, а его выспренняя манера выражаться.

Мать по-разному вела себя, когда Эмиссар начинал выговаривать своим домашним. Она либо молчала, либо взрывалась. Руфь не знала, что хуже.

Но и то, и другое было безнадежно. Эмиссар всегда успевал уйти, призвав до того мир Божий на сей дом гнева. С этим они и оставались. Обычно оставались мать, Йорген и Руфь. Эли и Брит не имели отношения к «дому гнева», разве что изредка.

Руфь часто думала, что если бы старший брат Вилли, который был уже взрослым, не ушел в море, он непременно был бы на их стороне против Эмиссара. Но было бы из-за этого больше ссор или меньше, сказать трудно.

На этот раз мать не взорвалась. Она заплакала. Йорген, сидевший рядом, стал гладить ее по волосам, с которых уже почти сошел перманент. От этого волосы матери окончательно распрямились. У Руфи не было сил смотреть на это. У Эли и Брит — тоже. Когда Эмиссар наконец ушел, лицо у матери было красное и распухшее.

Вечером, уже ложась спать, Эли и Брит шептались о том, почему заплакала мать: теперь их станет на одного человека больше, а это стоит дорого.

Перед этим последним обстоятельством зубная боль отступила.

Утром матери дома не оказалось. Эли и Брит до школы самостоятельно навели порядок в хлеву. Когда они ушли, Эмиссар еще спал. Если матери не было дома, будить его было бесполезно.

К возвращению старших девочек из школы мать еще не вернулась, плита была холодная. Эли и Брит поняли, что придется ее искать. Вид у них был недовольный. У Эмиссара — тоже. Он допрашивал всех, даже Йоргена, почему матери нет дома. И это было глупо, ведь последним ее видел он сам.

Наконец Руфь предположила, что мать уехала, потому что он сказал, что теперь их станет больше на одного человека. Оказалось, что говорить этого не следовало ни при каких обстоятельствах. Эмиссар схватил ее за ухо и выкрутил его. Руфь была уверена, что у нее оторвался кусочек мочки. Но она не хотела, чтобы он видел ее слезы, и только крепко сжала кулаки в карманах куртки. Не придумав для нее какого-нибудь еще наказания, Эмиссар стал сокрушаться о том, что подумают соседи, узнав, что их мать сбежала.

Йорген молчал. Эли прошептала, что, наверное, соседям пока ничего неизвестно. Брит с ней согласилась. Это немного утешило Эмиссара. И тем не менее, он еще долго говорил, глядя по очереди на Эли, Брит и Руфь. Понимают ли они, каково человеку иметь такую глупую жену? Эта взбалмошная баба могла вбить себе в голову что угодно. Глупая жена и глупые дети, которые даже не преклонили колен, чтобы принять благодать Божию!

Они нашли мать в березовой роще за болотом и сразу увидели, что она лежит там уже давно. Но дара речи она, к счастью не потеряла. Буркнула, что упала и подвернула ногу. Они не поняли, насколько это серьезно, однако идти она не могла, это им было ясно.

Оставалось только тащить ее по земле на старом черном пальто. Пальто расползлось по швам. И Руфь знала по прошлому году, что не ушибленная нога матери окрасила под ней пальто в красный цвет.

Эмиссар высморкался в кулак. Он плакал, не переставая при этом говорить. По его мнению, мать зашла слишком далеко, и он выговаривал ей за глупость. Как она могла пойти против Бога, погубить Его творение? Теперь все селение увидит, что её как сумасшедшую тащат с горы в понедельник, в такое время, когда работа должна быть в самом разгаре. С другими женами такого не бывает. Только с его женой! Что она может сказать в свое оправдание?

Пока дома были еще далеко, он громко вещал о том, что убийцу не минует гнев Божий. Но когда они подошли к Южной усадьбе, он начал бормотать себе под нос, и они уже не разбирали его слов.

Тогда мать приподнялась на пальто и произнесла глухим голосом, каким говорила в редких случаях:

— Положите меня на землю и сходите за тележкой!

Эмиссар отпустил край пальто, и мать скатилась на вереск. Дети тоже выпустили пальто из рук. Держать его теперь уже не было смысла. Когда Эмиссар скрылся из виду, мать закрыла глаза и тихонько застонала. Эли и Брит опустились возле нее на колени.

— Тише, тише, — говорили они.

Руфь не могла вымолвить ни слова. А значит, Йорген тоже не мог.

Дядя Арон пришел один. Он говорил тихо и погладил мать по щеке. Увидев на пальто красное пятно, он склонил голову и сказал: «Ай-яй-яй». Потом поднял мать и положил ее на тележку.

Дядя вез тележку, а девочки придерживали вывихнутую ногу. Все равно она подпрыгивала вместе с тележкой. Но мать больше не стонала.

Так они доставили ее домой и положили на диван в гостиной. О том, чтобы поднять ее наверх в спальню, не могло быть и речи. Эли отправили за тетей Руттой. Тетя пришла мрачнее тучи. Дверь в гостиную закрыли, дети не слышали, о чем там шел разговор.

Брит растопила плиту, а Эмиссар проводил дядю Арона домой. Эли шепнула Брит что-то, не предназначенное для ушей Руфи и Йоргена. Но Руфь все-таки услышала: «Наверное, мать рада, что все уже позади». В прошлом году она тоже была рада. Но тогда она успела дойти только до хлева. А пальто все равно старое и рваное.

Эмиссар почти не бывал дома, а когда приходил, тяжело вздыхал. Они понимали, что ему тяжело жить с такой женой, как их мать. И это невольно передавалось им. Ведь это была правда. Кто еще из женщин уходил в горы в обычный понедельник, подворачивал ногу и портил пальто.

Бабушка и Элсе Холмен делали то, с чем не справлялись Эли и Брит, и по долгу и в хлеву. «Хотя Элсе берет за свои услуги сущие пустяки, что-то ей все-таки надо платить», — сказал Эмиссар. И в этом он был прав. Он перечислил детям все, что они могли бы купить на те кроны, которые ему пришлось отдать Элсе Холмен. Но не в присутствии бабушки, дождался, когда она уйдет.

Через три дня мать встала с кровати. Однажды она выставила Эмиссара за дверь. Велела ему найти себе что-нибудь на стороне, как делают все мужчины. Он покружил по комнате, потом ушел. Но перед уходом пожелал мира этому «дому гнева».