Вера Колочкова - Прости меня, Анна Страница 6

— Выходит, предала она свое золотое зернышко? – грустно спросила Анюта. – Жаль…

— Так вот и я о том же! Так что, мам, не надо мне никаких шмоток, давай лучше кисточки купим! Я и правда их очень хочу! Я с ними буду счастливой, а с новой тряпочкой – нет…

И вообще, подозреваю я тебя… С чего это ты такой разговор завела? Опять тетя Аня, то бишь наша железная леди Анна Сергеевна тебя с ума сводит? Не слушай ее, мам… И вообще, странно даже, почему ты с ней дружишь? Вы такие абсолютно разные!

— И тем не менее мы уже сорок лет вместе! Просто раньше она была другой. Это сейчас с ней что–то происходить стало… Да и вы ведь с ее Темкой практически вместе выросли!

— Ну да… Выросли вместе, только матери у нас, слава богу, разные! Нас–то с Кирюшкой никто не ломает…

— А Темку, выходит, сломали?

— Выходит, что сломали! – подняла на Анюту вмиг загрустившие глаза Дашка. – Уничтожили на корню все его зернышки, заставили жить по навязанным правилам, и даже хомут на шею в виде распрекрасной жены–модели накинули! Вот он теперь и мается, бедный… Бедный богатый мальчик Тема!

— Ну, не так уж у него все плохо, Даш! Что ты!

— Да плохо, мам… Я же знаю! Темка недавно у нас был. Он сейчас на грани, на изломе каком–то живет — страшно ему…Ты помнишь, он всегда журналистом хотел стать? А какие стихи в детстве писал, помнишь? Вы же восхищались все хором! Я–то совсем малявкой еще была… Помню, как мы на даче тогда были, а он позже приехал, один со станции пришел, потом стихи вам читал, которые по дороге сочинил. Ему ведь тогда лет двенадцать было, не больше? Подожди, как это… Сейчас вспомню даже…

Распрямив спину и глядя куда–то в окно, в утреннее голубое небо, она принялась медленно проговаривать незатейливые строчки детского Темкиного стихотворения:

Июльский зной… Бреду своей дорогой

По полю, по оврагу, вдоль ручья…

Как хорошо на свете жить, ей богу Расплавится сейчас душа моя!

Обувку сброшу, чувствуют пусть ноги

Земли горячей каждый свежий шрам,

Пусть меховая пыль лесной дороги

Прильнет к усталым городским ступням.

Сиреневая грива Иван–чая

Лохматится угрюмым сорняком.

Как добрая жена, пчела летает

Над ним, как над похмельным мужиком…

К лицу протянет липа цвет пахучий Сорви тихонько, ветки не губя!

В траве кузнечик лихо отчебучит

Мне песенку про самого себя.

А мама на веранде с тетей Нютой

Варенье варят на зиму для всех!

Перехватило горло почему–то…

Люблю июль, жару и мамин смех!

А вечером с полей, подув тихонько,

Нам ветер принесет, горяч и сух

Полыни запах правды слезно–горький

И сладкой лжи жасмина терпкий дух…

— Здорово, правда? Вы еще с тетей Аней так смеялись над этими его «пчелой–женой» и «похмельным мужиком», помнишь?

— Ну да, помню, конечно…Только ведь журналисты стихов не пишут, Дашенька! У них работа более жесткая да грязная. В чужих сплетнях копаться мало радости…

— Да какая разница, мама! Зато это был бы его выбор! Если ему этот выбор только собственное, внутри сидящее зернышко диктует — значит, так надо! И никто не вправе залезать в душу человека и ее по–своему перетряхивать! Это вообще преступление – лишать человека выбора … А кстати, я тебе сейчас покажу кое–что!

Дашка резво соскочила со стула, быстрым ветром умчалась в комнату. Вернувшись, положила перед Анютой сильно помятый листок, исписанный аккуратным мелким Темкиным почерком.

— Вот… Это я под Кирюшиным столом нашла, когда прибиралась. Это Темка писал, давно еще, и выбросил… Ты почитай, почитай! Это тоже его стихи…

Анюта, поднеся листок к глазам и близоруко сощурившись, начала тихо читать:

Отломить очередную веткуЯ с себя безвольно разрешил.Душу–птицу в золотую клеткуЗапер сам. И тряпочкой накрыл.Каждый путь записан в книге судебИзменить его мне не суметь.Как же бедолага в клетке будетЖить, любить и песню счастья петь?Маетно ей там и одиноко!Золотые прутья давят грудь.(Сам дурак! Ведь не по воле рокаПерекрыл своей душе я путь?)Ключ с тех пор ношу в руке холоднойСилы воли нет кулак разжать,Чтоб открыть ту клетку, и свободнойДушу–птицу отпустить летать…Больше не мечтаю стать поэтомБез тебя, душа, дела плохи.Ты прости меня за клетку этуИ за графоманские стихи…

— Боже, Даш, как грустно… Надо бы Анне эти стихи показать… Но ведь она, наверное, как лучше хотела! — тихо произнесла Анюта, поднимая на дочь глаза. – И стихи действительно какие–то графоманские…

— А какими они еще могут быть, если его золотое зернышко взяли да на помойку выбросили? Только такими… Вот ты представь на минутку, что вместо художественной школы ты бы меня в какую–нибудь физико–математическую, например, запихнула! И что? Я бы тоже сейчас одни афиши рисовала… Бр–р–р… Не приведи господи! В общем, сломала твоя тетя Анна Темку! Погубила его как личность! Большой на ней грех…

— Но и ты тоже не судья и не оценщик, Дашенька! Все родители хотят хорошего своим детям!

— Так благими–то намерениями сама знаешь, мамочка, куда у нас дорога вымощена!

— Ой, что–то ты у меня не по годам умна, дочь…

— Да уж не дура, слава богу! А может, мне просто с матерью повезло, а?

Как быстро бежит время, когда его совсем не торопишь, когда до конца отпуска остается совсем чуть–чуть, и обнаруживаешь вдруг, что ничего не успелось и не сделалось, и не довелось до конца… И вот уже листопад с каждым днем все заметнее, и каждый вечер холоднее предыдущего, и запахи осени не едва уловимо, а совсем уже по–хозяйски врываются в открытую балконную дверь! А через каких–то три дня опять наступит первое сентября – уже двадцать пятое по счету первое сентября в ее учительской жизни…

Анюта отошла от окна, открыла дверь большого платяного шкафа, задумчиво уставилась на развешенный на редких плечиках скудный учительский гардеробчик. Блузки, юбки, строгие костюмы в черно–серых мышиных тонах… Наверное, все это уже неактуально и не модно, зато как удобно! И чувствует она себя в этих вещах всегда комфортно и уютно! И самоутверждаться через шмотки тоже, как и Дашка, никогда не хотела! Хотя кто его знает, хорошо это или нет? А может, у них с дочерью просто женское начало отсутствует? Или чувство шмоточного соперничества атрофировалось в одночасье? Она вот, например, никогда не понимала ужаса молодых коллег–учительниц по поводу одинаковости или повторяемости нарядов. Ну, пришли в школу в одинаковых блузках – в чем трагедия–то? Нет, она, конечно, ничего не отрицает, наверное, есть в этом какой–то повод для женского конфуза, но вот какой – никто вразумительно так и не смог ей его растолковать… Надо у Динки как–нибудь спросить, что она по этому поводу думает! Хорошая , кстати, тема для беседы, а то бог его знает, о чем с ней вообще можно разговаривать… И вообще, странная она какая–то! Ходит по квартире, фыркает на всех, а иногда так посмотрит презрительно, будто не она у них живет вот уже вторую неделю, а они с Дашкой к ней в гости приехали из дальней провинции. И время проводит исключительно–однообразно, как по кругу ходит: или красится и завивается перед зеркалом в ванной, или рассматривает себя всю, с головы до ног, перед большим зеркалом в гостиной… Такое чувство, будто отсидится здесь, ранки залижет, перышки почистит – и опять поминай как звали, улетит в поисках того, который «с прикидами, баблом и тачками»… Права, права Дашка, обязательно надо с Кирюшкой поговорить! Сколько она будет над ним издеваться–то? Вот прямо сейчас пойдет и поговорит, пока Дины нет. Домой уехала — «взять одежду для ранней осени». Интересно, а дойдет дело до «одежды для поздней осени», или опять исчезнет, как обычно?

Анюта захлопнула дверцы платяного шкафа и решительно направилась в Кирюшину комнату. Тихо просунув голову в открытую дверь, спросила в спину сидящего за компьютером сына:

- Кирюш, можно мне немного вмешаться в твою личную жизнь, а?

- С чего это вдруг? — повернулся к ней с улыбкой Кирилл.

- Ну, приспичило мне… Так можно? — улыбнулась она ему в ответ, входя в комнату.

- Попробуй, раз приспичило… О чем речь пойдет? О Динке, что ли? То–то я смотрю, Дашка на меня фыркает… Я тебя слушаю очень внимательно, мамочка!

- Кирюш… Ну в самом деле, сколько это будет продолжаться? У тебя что, мужского самолюбия нет? Она же не любит тебя!

- Почему ты так решила, мам? — глядя улыбчивыми и теплыми, синими, как у Дашки, глазами, спросил Кирилл. — В том то и дело, что любит…

- Да о чем ты говоришь, Кирюша? — начала горячиться Анюта. — Как же любит, если сбегает все время к другим? А ты потом страдаешь…

- Да нет, мам, не страдаю я. Наоборот, жалею и сочувствую!

- Как это? Не понимаю…

Кирилл замолчал надолго, отвернувшись к окну и сильно наморщив лоб, словно досадуя на материнскую непонятливость. Потом тихо начал говорить, так и не отрывая взгляда от заглядывающих в окно мокрых тополиных веток с повисшими безвольно под дождем листьями.