Дмитрий Липскеров - Русское стаккато — британской матери Страница 6

«Француз, что ли? — думали некоторые прохожие. — Клошар!»

А дед все шел и шел, пока не очутился на какой-то площади. Огляделся и увидел молодого парня-волосатика, стоящего, ноги вместе, и раскачивающегося в такт мелодии, издаваемой скрипкой, на которой он играл.

Перед ним на булыжниках лежал раскрытый футляр, в который проходящие люди бросали мелкие деньги.

«Мелкие-то они мелкие, — приметил дед. — Но сколько же их бросают! Двое из трех проходящих обязательно медяк кинут!»

Уже через несколько минут дед сидел на чемодане, разложив перед собою открытый футляр, и наигрывал на аккордеоне одним пальцем извечную «Варшавянку». Чем я хуже Кольки, думал…

Конечно, он привлек внимание больше, чем какой-то волосатый скрипач. Через некоторое время вокруг собралась толпа зевак и туристов, и все дружно подхлопывали простенькой мелодии.

Но что самое прискорбное, ни один из зрителей так и не бросил монетки единой.

— Бесплатно я, что ли, вам здесь! — бурчал дед. — Ишь, как в цирке!..

Все улыбались.

— Русиш? — поинтересовался какой-то паренек, подойдя к деду вплотную, усевшись на корточки.

— Я-я, — понял вопрос дед.

Паренек безапелляционно потрогал «Красную Звезду» и предложил:

— Фюр марк!

Айн, цвай, драй, фир, фюр… — выплыл из памяти деда немецкий счет, и, поняв, что ему предлагают пять марок за орден, старик припомнил, что получил его при взятии немецкого «языка», при котором был ранен из ракетницы в живот, а потом ему селезенку удалили!.. Не немцу, а деду.

— Сука! — ругнулся дед и отбросил руку паренька от груди.

— Зибн, — не отставал молодой немчик, дергая теперь за орден Ленина.

— Это за Ленина зибн?! — вскричал дед, хотел было оплеуху отвесить пареньку, но сил на это не оказалось. — Ленин-то из золота… Зибн…

— Цвай! — предложил дед, выискав на груди бабкину медаль за доблестный труд. — Две! — И показал два пальца с длинными нечистыми ногтями.

— О'кей, — согласился немчик, и дед слабеющими руками отстегнул женину награду.

А уже через несколько минут — о майн гот! — дед наслаждался шаурмой, купленной в палатке у какого-то парня, похожего на азербайджанца. По небритым щекам тек куриный жир, и старик был счастлив.

Чувствуя, как наполняется желудок, он благодарил про себя бабку, что она ему свою единственную награду на грудь повесила. Хранила таким способом благоверная всю свою трудовую доблесть, аккумулированную в единственную медальку.

«Дома другую медаль достану», — был уверен дед, облизывая пальцы и благодаря азербайджанца по-русски.

— Бакинец? — поинтересовался.

— А вы откуда знать? — выпучил глаза хозяин палатки.

— Бывал я в столице-то вашей! Носатиков-то повидал!

Но тут бакинец стал, на ломаном русском предостерегать деда, что здесь, на площади, очень опасно, что полицейские попрошаек отлавливают и на мыло сдают.

— А я не попрошайка, я — музыкант, — удивился дед. — Воды дай!

— Айн марк, — назвал цену азербайджанец.

— Чего жлобишься?

— Айн марк.

Бакинец был невозмутим и в ответ на призывы к нему, как к соотечественнику, как к земляку, в конце концов, смотрел деланно в сторону и сдувал уголком губ навязчивую муху, усевшуюся на тоненький ус.

Далее дед продал знак парашютиста за стакан кока-колы, но купил его не у азербайджанца, а у немца, торгующего сардельками.

Показал бакинцу фигу и высказал предположение, что бывший соотечественник — дерьмо, то-то к нему мухи липну…

Напившись, дед вновь уселся на свое место и пропиликал на аккордеоне до самой темноты. Ночевал он в том же парке, а утром соорудил из подтяжек рогатку, из которой часа два тщетно пытался подстрелить немецкого соловья…

А потом он опять и опять сидел на площади. Уже даже не играл, все равно не платили, а продавал потихоньку свои награды. День за днем. Начал с медалей, а потом черед и до орденов дошел.

У азербайджанца не питался принципиально, все тратил у немца на сардельки и пиво.

— Азерботик, как торговля? — глумился.

Бакинец нервно дергал усом и, между прочим, замечал, что у него хоть дом и семья имеются. А дед подохнет на этой же площади и превратится в кусок дешевого мыла, который азербайджанец пошлет на свою горную Родину — баранов мыть!..

Деду было неприятно думать о мыле, но через неделю от внушительного иконостаса на груди остались всего три ордена Славы. А Славу русского солдата дед продать не мог!

Уже три дня его желудок был пуст, он сидел, привалившись спиной к теплой стене, и дремал. Сквозь сон услышал шарканье чьих-то ног, но тяжелых век не открыл. Индифферентен ко всему был дед.

Что-то положили в футляр. Он скорее это почувствовал, нежели услышал. Приоткрыл глаза и рассмотрел… Он увидел… Что он увидел?.. В футляре билась, словно рыбешка о стенки ведра, банкнота. Ее гоняло, кружило ветром. А на бумажке виднелись два нуля и цифра перед ними — 5.

Кто же такой щедрый? Кто пожертвовал по-королевски?

Дед широко раскрыл глаза и задрал голову.

Он увидел пожилого немца, у которого убил в сорок пятом отца и у которого украл для аккордеона футляр.

Дед кивнул на аккордеон и на купюру.

Немец отрицательно помотал головой.

Старик потрогал ордена и вопросительно посмотрел.

— Наин, — отказался сын врага.

— Тогда за что? — спросил дед.

Немец развел руками и пошел себе прочь, а в душе деда вдруг такое сделалось, что казалось, она, душа, сейчас в мгновение сорвется с корней и шлепнется о стену, разлетаясь в клочья.

Старик вскочил на слабые ноги, торопливо засунул аккордеон в футляр и затрусил за немцем, оставив фанерный чемоданчик на разграбление. Взметнулась в небо денежная купюра и, ввинчиваясь в теплый воздух, исчезла в другом измерении.

А дед все бежал за немцем и бежал. Он увидел, как тот сел в автомобиль и, поцеловав в щеку жену, сидящую рядом, нажал на газ…

Ускорившись, дед споткнулся и упал, расквасив о тротуар нос.

Ему помогли встать, и он, совсем старый, всем улыбался, сплевывая кровавую слюну.

Мол, вот как с нами, стариками, бывает, молчаливо оправдывался.

Он шел долго, и губы его шептали: «Прости, прости, прости…»

У кого он просил прощения, кого молила его душа о милости, дед понимал смутно, просто шел, а вместо крови на асфальт падали стариковские слезы.

Возле исторического музея дед свернул и побрел в горку.

Постучался в дверь, скорее поскребся…

Ему открыла она, жена его. Оглядев деда, понюхав его нечистоту, она обернулась и позвала:

— Альфред!

А дед тем временем бухнулся на колени, ткнулся лбом об пол и трижды проговорил «прости».

Она слегка отпрянула, и все оглядывалась на лестницу, ожидая появления мужа.

Немец появился, посмотрел на такую непривычную картину сверху, затем быстро спустился и заговорил что-то по-немецки.

А дед вдруг обхватил его ноги, опять заплакал и затараторил, икая:

— Не хотел я!.. Прости, друг!.. Прости!

Немец крутил коленями, стараясь освободиться, но русский старик держался крепко и продолжал говорить неизвестные слова:

— …у него носки с олешками были… Вязаные… Такие мне мать когда-то… Прости…

Наконец хозяину квартиры удалось вырваться из дедовых объятий, он сделал шаг назад и обратил за помощью взгляд к жене. Женщина пожала плечами, а тем временем дед вытащил из-за себя футляр с аккордеоном и слегка подтолкнул его к ногам немецкой семьи.

— Ваш это, фамильный… Батьки вашего!

Немец был совсем в расстроенных чувствах и по старости сам чуть было не прослезился.

— Берите инструментик! — умолял дед. — У меня внук, Колька, все на нем может сыграть!

Женщина наклонилась, взяла деда за локти и потащила вверх, помогая старику подняться.

А он ей руки стал целовать, приговаривая: «Фрау добрая, фрау все понимает!»

А немец хоть и держал глаза на мокром месте, вместе с тем и горд был. Это он придумал подать старику пятьсот марок, за все смертные грехи, им совершенные. Таким образом он ожидал психологического перевертыша, который сейчас и наблюдал.

Пробил человечье в русском старике.

Немец заговорил что-то непонятное для деда, наверное успокаивал; тому уже жена помогла перебраться на мягкий диван, и совершенно обессиленный старик просто сидел, что-то бубня под нос, и хозяина не слушал вовсе.

А потом он попил горячего и сладкого какао, и вот из-за этого какао понял, что совсем старый стал. Лишь глубоким старикам дают горячее какао, думал он. В домах для престарелых…

Он поднялся с дивана, еще раз сказал по-русски «простите», а по-немецки «ауфидерзейн», и, покачиваясь, вышел на улицу.

— На Родину! — сказал.

На прощание он лишь коротко взглянул на футляр с аккордеоном и медленно пошел под горку.

Неожиданно в доме немцев опять раздались крики, дед оглянулся и увидел фрау, которая, стоя на крыльце, держала раскрытый футляр, откуда вываливались: запасный комплект дедовского нижнего белья, испорченные подтяжки и два кирпича белого цвета.