Майкл Каннингем - Начинается ночь Страница 6

— Что-то в этом роде. Когда ты в последний раз была у врача?

— У меня нет рака груди.

— Тихо! Не смей так говорить.

— Поверь, наши слова тут ни на что не влияют.

— Знаю. Все равно.

— Если я умру, разрешаю тебе снова жениться. Ну, конечно, надо будет соблюсти приличия — сначала траур…

— Для тебя схема та же.

— Та же?

Они оба хохочут.

— Мэтью оставил нам подробнейшую инструкцию, — говорит Питер. — И какая должна быть музыка, и какие цветы. И во что его одеть.

— Он не слишком доверял своим родителям и девятнадцатилетнему "прямому" братцу. Можно ли его в этом винить?

— Он даже Дэну не доверял.

— Уверена, что как раз Дэну он доверял. Ему просто хотелось сделать по-своему. Почему нет?

Питер кивает. Дэн Вайсман. Двадцать один год. Из Йонкерса. Работал официантом, чтобы накопить денег на путешествие по Европе, по возвращении планировал поступать в Нью-Йоркский университет. Верил, наверняка верил, пусть недолго, что ему повезло, что мир его любит. Он неплохо зарабатывал в своем модном кафе и, наверное, уже воображал, как вместе со своим потрясающим новым бойфрендом Мэтью Харрисом бродит по Берлину и Амстердаму. Расплачиваясь за ужин, который стоил сорок три доллара, Мадонна оставила ему пятьдесят семь долларов на чай.

— Наверное, я бы хотела Шуберта, — говорит Ребекка.

— Мм?

— На похоронах. Кремация под Шуберта. А потом, чтобы все напились. Немного Шуберта, немного скорби, а потом пейте и рассказывайте про меня смешные истории.

— А что именно Шуберта?

— Не знаю.

— А я бы, пожалуй, предпочел Колтрейна. Или это слишком претенциозно?

— Не претенциозней Шуберта. А, кстати, Шуберт — это не слишком претенциозно?

— Ну, знаешь, похороны все-таки. Покойникам можно.

— Может быть, с Бетт все нормально.

— Может быть. Кто знает…

— Наверное, тебе стоит принять душ.

Ей что, хочется, чтобы он ушел?

— Ты точно не против? — спрашивает он.

— О чем ты? Бетт не стала бы звонить утром в воскресенье без серьезного повода.

Все верно. Разумеется. И тем не менее. Воскресенье действительно их день, единственный день, когда они могут побыть вместе. Могла бы хоть для виду расстроиться при всей уважительности повода.

Он переводит взгляд на часы, стоящие на прикроватном столике, на их красивые нежно-голубые, почти прозрачные цифры. "Душ через двадцать минут", — объявляет он.

Итак, у него есть двадцать минут на то, чтобы, лежа в постели рядом с женой, почитать воскресную газету — вот такая маленькая рюмочка времени. Растут озонные дыры, в Арктике только что растаял ледник размером с Коннектикут; в Дарфуре зарезали очередного бедолагу, отчаянно хотевшего жить и позволившего себе поверить, что именно ему удастся уцелеть. Нетрудно представить, как после удара мачете он изумленно разглядывает свои внутренности, оказавшиеся гораздо темнее, чем он думал. И вот, на фоне всего этого, у Питера, возможно, есть двадцать минут простого домашнего уюта.

Впрочем, звонок Бетт Райс что-то изменил в комнате. Привнес чувство смертельного цейтнота — назовем это так.

Кто ждал подвигов от Дэна Вайсмана, узколицего юноши с жадными живыми глазами, красивого несколько антилопьей красотой? Их отношения с Мэтью никак нельзя было назвать особенно страстными. Дэну явно предназначалась роль человека, с которым Мэтью когда-то встречался… Кто бы мог подумать, что Дэн освоит медицину лучше многих профессиональных врачей, научится мастерски ставить на место самых стервозных медсестер, будет ухаживать за Мэтью дома, а потом — несмотря на уверения, что мест нет — добьется его перевода в клинику и будет с ним до самого конца… И… это далеко не все… Между прочим, о собственных первых симптомах он упомянул только, когда Мэтью уже не было в живых. Кто ждал, что Мэтью и этот более или менее случайный мальчик превратятся в этаких, прости Господи, Тристана и Изольду?

Вообще-то, от всего этого легко прийти в отчаянье: смерть двадцатидвухлетнего брата (сейчас ему было бы сорок семь), смерть его бойфренда, смерть практически всех их друзей; массовая резня в разных уголках земного шара, причем такая, что злодеяния Аттилы кажутся по сравнению с ней безобидным ребячеством; школьники, расстреливающие своих учителей из пистолетов, которые забыли спрятать их родители; и, кстати, что у нас на очереди: жилое здание, а может быть, мост или метро?

— У тебя есть "Метро"? — спрашивает он Ребекку.

Она протягивает ему страницы и снова утыкается в рецензии.

— Мартин Пурьер закрывается через три недели. Убей меня, если я пропущу.

— Мм…

У него есть двадцать минут. Теперь уже девятнадцать. Ему невероятно повезло. Пугающе повезло. У тебя неприятности, дружок? Что, блинчики подгорели? Да ты должен петь и плясать с утра до вечера, возносить благодарственные молитвы всем мыслимым и немыслимым богам хотя бы за то, что никто не надел тебе на голову горящую покрышку… Во всяком случае пока.

— Давай позвоним Би, пока ты не ушел, — предлагает Ребекка.

Какой отец предпочтет отложить разговор с родной дочерью?

Да, никто не зарезал тебя мачете… И тем не менее…

— Давай, когда я вернусь…

— Хорошо.

Совершенно ясно, что она ждет не дождется, чтобы он наконец вымелся. Обычное дело при многолетнем браке. Иногда хочется побыть дома в одиночестве.

Серебристо-серое свечение теплого апрельского полдня. Питер шагает к метро на Спринг-стрит. На нем потертые замшевые башмаки, темно-синие джинсы, светло-голубая неглаженая рубашка и кожаный пиджак цвета олова. Ты стараешься выглядеть не слишком расчетливо, но, как ни крути, тебя пригласили на ланч в фешенебельный ресторан аптауна, и ты, как последний кретин, хочешь, да, хочешь, с одной стороны, выглядеть не слишком откровенно по-даунтаунски (что смотрелось бы жалковато в твоем возрасте), но и не так, словно ты только и думаешь о том, как понравиться богатым пожилым дамочкам с аристократическими замашками. Пожалуй, что касается манеры одеваться, с годами Питер научился чуть более убедительно изображать того актера, который играет его. Но все равно бывают дни, когда трудно отделаться от чувства, что одет неправильно. Смешно и глупо так много думать о своем внешнем виде, но совсем не думать тоже невозможно.

Впрочем, этот мир всегда готов напомнить тебе: расслабься, странник — никому нет дела до твоих башмаков. Вот Спринг-стрит в этот весенний день. (Хотя, может быть, это еще и не настоящая весна, в Нью-Йорке часто так бывает: уже расцвели крокусы, и вдруг опять снег.) Небо такое чистое и просторное, как будто Бог на твоих глазах, прямо сейчас, творит Время, Свет, Материю, лепит их, как снежки, и подбрасывает вверх. Вот эта странная пертурбация под названием Нью-Йорк. На самом деле это средневековый город: только взгляните на все эти бастионы, зиккураты, зубцы и шпили, на этого горбуна в каком-то чудовищном рванье, переваливающегося рядом с дамой, несущей на локте сумочку стоимостью в двадцать тысяч долларов. Есть эта древность, а есть выросший в девятнадцатом веке, как бы поверх нее, другой огромный грохочущий мегаполис, бешено рвущийся в будущее, но не снабженный при этом подушками безопасности; гремят поезда, дрожит мостовая, каменные атланты — люди, а не боги — хмуро глядят на нас из-под крыш, как бы с высоты своего опыта, и добытого потом и кровью процветания; сигналят автомобили, а прохожий в "Докерс" говорит, обращаясь к своему сотовому: "Да, так это и должно быть".

Питер спускается на платформу под оглушительный рев прибывающего поезда.

Когда он входит, Бетт уже сидит за столиком. Питер следует за встречающим администратором по темно-красному псевдовикторианскому залу "ЙоЙо". Завидев Питера, Бетт кивает, иронически улыбаясь (Бетт — серьезная женщина: махать она стала бы, только если бы тонула). Ироническая улыбка, как подозревает Питер, объясняется тем, что, ну, вот, они здесь, по ее милости и даже, если кухня, допустим, сносная, то вся эта бахрома на скатертях, все эти столики с гнутыми ножками, в общем, весь этот дурной театр… И это при том, что сама Бетт живет с мужем Джеком в шестикомнатной квартире, принадлежавшей ее семье еще с довоенных времен, на пересечении Йорк и Восемьдесят пятой; у Джека — зарплата университетского профессора, у нее — неплохие доходы от галереи; и плевать они хотели на всех, кто кроит презрительную мину по поводу того, что они не живут в лофте на даунтаунской Мёрсер-стрит, где рестораны круче.

Когда Питер подходит к столику, она говорит:

— Не могу поверить, что вытащила тебя сюда.

Да, кажется, она и вправду злится на него за то, что он… согласился прийти? За то, что он — относительно — процветает?