Джонатан Свифт - Сказка бочки. Путешествия Гулливера Страница 6

Он публикует в 20-е годы ряд памфлетов, действие которых можно уподобить набатному колоколу. Придравшись, в сущности, не к такому уж важному поводу (бывали дела и похуже): ирландцам отказали в праве чеканить мелкую разменную монету и вместо них выдали патент на чеканку монеты некоему Вуду, — Свифт решил, разоблачая эту аферу, раскрыть ирландцам всю унизительность их положения, пробудить в них национальное самосознание, призвать к сопротивлению. В памфлетах, обращенных в первую очередь к простым людям страны от лица якобы одного из них — дублинского торговца мануфактурой (отсюда их название «Письма суконщика», 1724–1725), он старается в самой безыскусной и доходчивой форме растолковать ирландцам, что «люди, в течение продолжительного времени привыкшие к притеснениям, постепенно утрачивают самое понятие о свободе», что «всякое управление без согласия управляемых есть рабство» и что по законам бога, природы и человека ирландцы должны быть такими же свободными людьми, как их братья в Англии. Своими памфлетами Свифту удалось на время добиться, казалось бы, невозможного: в Ирландии, раздираемой всякого рода рознью, английские поселенцы и коренные жители, виги и тори, католики и сектанты-пуритане, люди разных сословий объединились, впервые почувствовав общность своих интересов. В результате афера Вуда провалилась, Лондон был вынужден уступить, Свифт стал для ирландцев символом борьбы за их попранные права, а его идеи оплодотворили последующую борьбу ирландских патриотов. В Англии он был памфлетистом одной партии, в Ирландии стал выразителем интересов целого народа.

Эти годы знаменуют вершину не только общественной деятельности Свифта, но и художественной: в 1726 году в Лондоне были анонимно опубликованы «Путешествия Гулливера». Покидая Лондон в 1714 году, он ошибся в своих прогнозах, и, не будь этого последнего ирландского периода, Свифт едва ли занял бы такое место в истории мировой литературы и мысли. Об авторе, впрочем, догадывались, и Свифт стал свидетелем огромного успеха своей книги. Но это были последние радости, озарившие его старость. Национальное движение в Ирландии вновь надолго затихло, и это давало Свифту повод для сарказма и пессимизма. Постепенно уходили из жизни немногие близкие люди. В 1728 году умерла Стелла, а несколькими годами ранее — еще одна беззаветно любившая Свифта женщина — мисс Эстер Ваномри, или, как он ласково ее называл, Ванесса. Она тоже была его духовной ученицей и тоже последовала за ним в Ирландию и только здесь узнала о существовании Стеллы и о неосуществимости своих надежд. Драма, разыгравшаяся между этими тремя людьми, окутана тайной; тем больше домыслов она вызывает. Сохранились только письма Ванессы к Свифту, полные упреков, и завещание, в котором среди прочего она оставляет всем близким и дальним по кольцу со своим именем. Всем, кроме Свифта, которого не упоминает. Не будем произносить приговоры и заниматься банальным морализаторством. Преданная любовь к Свифту двух женщин, несомненно незаурядных и много моложе его, — еще одно свидетельство огромной притягательности Свифта-человека.

Ему суждено было прожить еще много лет и написать много различных произведений и в том числе горько-ироническую поэму «На смерть доктора Свифта» (1739), в которой он подводит итог своего пути и творчества. Он вел все более замкнутый образ жизни, понуждаемый к тому среди прочего болезнью, от которой страдал всю жизнь, — приступами головокружений. Он предвидел, что его ожидает тяжелый конец, и завещал свое состояние на постройку дома для умалишенных. Он похоронен в соборе святого Патрика рядом со Стеллой, и латинская эпитафия на надгробной плите, сочиненная им самим, лаконично и точно выражает смысл его жизни: «Жестокое негодование не может больше терзать его сердце. Иди, путник, и, если можешь, подражай ревностному поборнику мужественной свободы».

В сознании поколений читателей Свифт прежде всего автор «Путешествий Гулливера». Его книга представляет собой сплав разных жанров литературы. Это, во-первых, описание путешествий. Такие описания, подлинные или вымышленные, во множестве печатались в то время и пользовались большим успехом. Читатели в массе своей были достаточно доверчивы, и от таких книг требовалась детальность изображения флоры и фауны дальних стран, насыщенность фактами, подробностями быта, обрядов их обитателей — туземцев, и если автор уверял, что все это он видел собственными глазами, то читатель на него полагался. Свифт превосходно воспроизводит повествовательную манеру этих книг, его Гулливер щеголяет морскими терминами, прилагает карты и очень хлопочет об исправлении существующих. Автор выказывает удивительную способность вживаться в самую невероятную ситуацию и последовательно преображать предмет за предметом и все мыслимые положения, будь то бытовые или общественные, в соответствии с предлагаемыми обстоятельствами — обычный человек среди лилипутов, среди великанов и т. д. Свифт словно предлагает читателю условия игры, предлагает поверить в магическое «если бы» и с невероятной комической серьезностью и дотошностью все трансформирует.

Тогдашние читатели не приняли бы книгу всерьез, если бы им сказали, что это выдумка, они ценили «доподлинные» свидетельства очевидцев; не зря некий ирландский епископ счел необходимым всерьез заявить, что книга полна невероятных выдумок и что до него, то он едва ли поверит в ней хотя бы одному слову. Но уже одно то, что почтенный епископ счел необходимым об этом заявить, свидетельствовало о полном успехе замысла Свифта. С тех пор много воды утекло, и теперь правила игры, предложенные Свифтом, его магическое «если бы» принимают на веру только маленькие дети, а взрослый читатель видит в книге то, что замыслил автор — пародию на жанр путешествий. И заодно на «Робинзона Крузо». Свифт терпеть не мог его создателя, считал его продажным писакой, хотя оба одновременно сотрудничали с министерством Оксфорда с той лишь разницей, что Свифт делал это открыто и был впускаем через парадную дверь, а Дефо — тайно и навещал своего патрона приватно. Гулливер, как и Робинзон, тоже шьет себе одежду из шкур, мастерит мебель и строит жилище и лодку, но только, в отличие от Робинзона, ему помогает при этом… серый лошак.

От других путешествий книгу Свифта отличает еще одна важная особенность — там читателю представляют страны, ему неведомые, а здесь он постепенно убеждается в том, что его надули, везли далеко, а привезли… в до тошноты знакомые места и показали до отвращения знакомые нравы. Вернее говоря, читатель прежде не сознавал, насколько эти нравы и общественные учреждения отвратительны, он привык к ним, притерпелся, не мог себе представить, что можно взглянуть на вещи иначе, с другой точки зрения, ведь для этого необходимы самостоятельность мышления, фантазия… У Свифта того и другого хоть отбавляй. Он пользуется приемом остранения, то есть представляет привычное, примелькавшееся и потому кажущееся естественным, единственно возможным, а значит, и правильным (ведь такова инерция традиционного мышления) в необычном ракурсе. И тогда даже такому заурядному человеку, как Гулливер (а ведь открыть глаза на все необходимо именно среднему человеку, — такие, как Свифт, в этом не нуждаются, он уже всего насмотрелся и пришел к выводу, что «жизнь — это не фарс, а шутовская трагедия, то есть наихудший из видов сочинительства»[7]), не хочется жить среди себе подобных и возвращаться в Англию. Таким приемом широко пользовались и другие писатели XVIII века. Какими покажутся европейские нравы человеку другой цивилизации — персу, например (Монтескье, «Персидские письма»), или «естественному человеку», выросшему среди природы (Вольтер, «Простодушный»), а может, жителю другой планеты… У Свифта иной вариант, но суть художественного приема и цель — те же: сначала он словно меняет линзы, через которые его герой рассматривает людей, а затем и просто переворачивает привычные отношения, и мы попадаем в мир, где все шиворот-навыворот и разумные животные управляют одичавшими, оскотинившимися людьми.

«Путешествия Гулливера» одновременно книга фантастическая, но только фантастика в ней необычная, и необычность ее в том, что Свифт в этом придуманном им мире принципиально не пользуется предметами необычными, небывалыми, которые фантастика конструирует из элементов реального мира, но только соединенных друг с другом в самых неожиданных, в реальности ненаблюдаемых сочетаниях (как, например, пушкинский «полужуравль и полукот»). Так в стране великанов герой видит мух и ос, крыс и лягушек, кошек и собак, и все это вплоть до прозаического вырванного зуба отличается только своими огромными размерами, вследствие чего герой вступает с этими предметами и существами в необычные отношения — вот на чем играет фантазия автора, его ирония (лошадь, ловко продевающая нитку в иголку), вот что дает пищу детскому воображению.