Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle Страница 6

Его письма она тоже больше не открывала.

Однажды Хинкельман встретил своего коллегу, Хомбергера, они сидели в прелестном саду у озера, откуда открывался вид на горы, вокруг сновали официанты, это был мир веселых людей, безучастно вращавшийся вокруг молодого ученого, пение птиц заглушало похоронный звон в глубине души Хинкельмана, пчелы жужжали над венками на могиле его жизни с Ивонной.

— Ты ее не знаешь! — говорил Хинкельман. — В сущности, она замечательный человек, совершенно ни на кого не похожа, терпелива словно ангел, уже почти и не человек…

(Перед этим он назвал ее истеричной шлюхой.)

— До чего же мы были счастливы! — восклицал Хинкельман — Мы понимали друг друга, до того меня так не понимал никто…

Он говорил без остановки.

— Что это значит — преступление против нерожденной жизни? Что за жалкая половинчатость осуждения, когда известно, насколько мы оторвались от природы и гордимся этим. Мы предотвращаем эпидемии, снижаем детскую смертность — а разве это дело природы? Надо набраться мужества и признать последствия нашего отрыва от природы, нашей неестественности — все должны признать это. Ивонна признала. Ивонна проявила мужество, о каком все, кто ее осуждают, и понятия не имеют… О Боже! — вздохнул Хинкельман. — Разве не так? Ведь правда же, ведь в самом деле?

В бесцельном мире, полный страха перед пустотой предстоящего одиночества, несчастный, он не обращал внимания на время, потому что для него больше не было времени. Однако Хомбергер дал знак официанту подойти, заплатил по счету и предложил прогуляться по берегу озера.

— Разве не так? — повторил Хинкельман.

Хомбергер не возражал.

Хинкельман был сыном священника, так что возражения и контроверзы его не смущали, он сам произносил их, но он и над собой одержал верх! А потому, пока они шагали по вечерним аллеям вдоль совершенно очаровательного озера, он почувствовал себя как прежде, в свои лучшие дни. И вдруг, словно ему удалось загнать весь этот морок обратно в преисподнюю, Хинкельмана снова наполнила радость при мысли о возвращении в Грецию — он вспомнил, как жил там, стал рассказывать о Греции, о раскопках и докладах, которые ему предстояло прочитать. Это были уже вещи, которые позволяли коллеге Хомбергеру проявить деятельное участие, так что они еще и поужинали после того, как дважды прошлись вдоль вечернего озера. Правда, Хомбергер уверял, что ему нужно успеть к ужину домой. Они зашли в маленькое, но изысканное заведение, где Хинкельман впервые в жизни попробован фондю, и выпили вина. Словно археолог, одним ударом лопаты вскрывший забытую сокровищницу, они вдруг обнаружили массу вещей, о которых следовало поговорить: дни учебы в Гейдельберге, школярские шутки, целый кукольный театр общих профессоров, по большей части уже умерших, которые появлялись словно марионетки на ниточках насмешек и повторяли свои старые номера, — все это затянулось до полуночи…

На улице их отрезвил холод.

Белые лебеди спали на черном озере, над водой курился туман, небо посверкивало осенними звездами. Оказавшись снова один, Хинкельман ощутил бодрость, словно вновь обрел себя; за последние недели этот вечер стал первым, когда он снова принялся читать — журнал, единственное, что нашлось в его номере. Журнал был не совсем по его профессии, но Хинкельман читал его при свете торшера, сидя, не раздеваясь, читал с деловитым спокойствием и скромной верой в свою личность, способность суждения, свои знания и разум, тихо возвращаясь в привычное мужское состояние, которое дарили ему печатные страницы.

Это было в пятницу.

В воскресенье он покончил с собой.

Ивонне пришлось еще неделю провести в клинике; о случившемся она узнала позднее от его родителей, потому что письмо, прежде чем попасть к ней, побывало в Греции. Хотя там сообщалось только, что Хинкельман с такого-то дня числится пропавшим без вести, ей сразу стало ясно, что произошло. Как она выразила свое соболезнование обоим родителям, появившимся в состоянии отрешенности, вызванной отчаянием, как она подтвердила их худшие опасения, как она их в этом буквально уверила, — все это удивило и саму Ивонну. Она произвела на них совершенно жалкое впечатление, но и они оказались совершенно безоружны перед подлинным несчастьем. Хинкельман уничтожил все письма, подтвердив свое рыцарское благородство. В его номере, на высоте семи этажей над суетой чужого города, они не нашли ничего значимого, никакого намека. При виде журнала с пометами кое-где на полях мать разразилась рыданиями, а отец впал в задумчивое молчание и принялся перелистывать страницы, не преминув обратить внимание, какие именно места отметил сын.

Конечно, вполне могло быть, что Хинкельман лежит вот там, в озере, с карманами, набитыми камнями, или же он всего-навсего уехал, собираясь ошеломить родителей новыми успехами, а может быть, это был несчастный случай, или же он застрелился и останется лежать в овраге, пока его не обнаружат дети, играющие в следопытов; все было возможно, ни в чем не было уверенности, можно было допустить что угодно, но каждая мысль, едва возникнув, рассыпалась то облачками легкой надежды, то полным неверия гневом из-за того, что мир так похож на замусоренный пустырь, где человеку очень просто пропасть. Все было возможно, поскольку Хинкельман оказался человеком, лишенным способности поверить в одиночество жизни, как и в одиночество смерти; все было написано в его последнем письме Ивонне, которое, как и остальные, она не открыла и, как и остальные, порвала… И о котором никогда не упоминала.

Его смерть так и осталась неподтвержденной, она настолько мало напоминала старуху с косой на старинных гравюрах, что родители просто не могли в нее поверить. Она появилась и улетучилась, как туман, как мерцающая загадка, как порыв ветра, прилетевший ниоткуда. Зато в них росла непостижимая надежда, подымающаяся из бездны страха и струящихся видений, росла и крепла тем сильнее, чем дольше они не видели сына, да и сам он, казалось, исчезал за фотографиями, которые они ставили перед собой. Уже и с них он исчез. Для родителей наступило время, когда любое осязаемое свидетельство, пусть самое жестокое, явилось бы облегчением, а то, что он оставался просто пропавшим без вести, было тяжелее смерти или того, что они упрямо считали смертью. Ведь не могло быть смертью то, что человек просто исчезал, будто его и не было никогда, растворялся словно призрак, наваждение, ничто, неудавшаяся фантазия, мираж, растаявший в воздухе, — в воздухе, все еще наполненном блуждающими огоньками материнской надежды. И хотя Ивонна категорически качала головой, надежда жила и часто манила мать за грань безумия — правда, безумия в изысканной форме, не надрывных воплей, а лишь навязчивой идеи стареющей супруги пастора, регулярно поливающей цветы, тайком записывающей свои видения и все более уверенной в сказочном возвращении своего сына — как небесного сына нового откровения.

Она сама умерла через несколько лет.

Это была история о Хинкельмане, молодом ученом, который покончил с собой, когда его бросила жена, потому что вдруг перестал понимать что-либо. Хинкельман, или Интермеццо: взгляд со стороны Ивонны, со стороны жизни.

II. Турандот, или Тоска по силе

Прошли годы.

У Ивонны была собственная квартира. Наверху в старом доме. Нужно было пройти через тенистый двор с коваными оградками, мощенный замшелым булыжником, который напоминал о стуке копыт, об изящных экипажах, — в этом сквозило запустение на манер того, что должно было окружать спящую красавицу, отчего некоторые посетители, знавшие Ивонну как элегантную даму, приходили в совершеннейшее замешательство, разочаровывались в своих потаенных видениях или испытывали прилив смутного, но отчаянного воодушевления. Во всяком случае, попав в этот дворик, люди нередко выходили обратно и проверяли номер дома, прежде чем отваживались войти, но в глубине души все же сохраняли уверенность, что над ними посмеялись, что в этом старом доме вообще никто не живет и дверь не откроет. Никто из тех, кому приходилось впервые качнуть тяжелый язык колокольчика, не ожидал, испуганный звонком, что наверху его встретят простор, свет и задушевный прием. После замешательства, вызванного черным мхом на лестнице из песчаника и сухим шелестом стародавней осенней листвы, это было вторым сюрпризом, словно насмешкой над первым. Встречала она входящих с безукоризненной вежливостью и в безукоризненном платье, словно как раз собралась выйти в свет, отчего совершеннейшим образом обезоруживала входящих, зачастую с комическим результатом: избавившись от пальто, они не решались переступить порог, шаркали, будто освобождая ноги от какой-то бесконечной грязи, смущенно потирали руки, — а ведь забредавшие сюда господа, слава Богу, давно уже не были школьниками, хотя большинству из них, как выяснялось, еще кое-что предстояло усвоить.