Амели Нотомб - Форма жизни Страница 6

Дорогой Мелвин Мэппл,

Ваше письмо меня тронуло. Вы существуете для меня, не сомневайтесь. «Хладнокровное убийство» – шедевр. Я, конечно, не равняю себя с Труменом Капоте, но Вас, мне кажется, я знаю.

Описанная Вами ссора и ее последствия – это ужасно и несправедливо. Я вполне разделяю Ваши чувства. От Вас требуют величия души, на которое вряд ли способны другие, – как будто Вы должны искупить свое ожирение. Передайте мое сочувствие Плампи.

Я не знаю, все ли со мной возможно, и не очень понимаю, что это значит. Я знаю одно: вы для меня существуете.

Ваш друг

Амели Нотомб

Париж, 6/04/2009

Отправляя это письмо, я подумала, что благоразумие никогда не было моей сильной стороной.

Дорогая Амели Нотомб,

Простите, я дал маху в последнем письме. Вам, наверно, странно было читать, что с Вами все возможно. Только не подумайте, что я хам, ничего такого у меня и в мыслях не было. Я никогда не умел как следует выразить свои чувства и уже не раз на этом погорел. Спасибо за Ваш ответ, если я и правда для Вас существую, это для меня очень важно.

Понимаете, здесь у меня жизнь дерьмовая. Если я существую для Вас, у меня как бы есть еще одна, далеко отсюда – жизнь в Ваших мыслях. Мне даже не хочется, чтобы Вы меня себе представляли: я не знаю, в какую форму облечена Ваша мысль обо мне. Я просто данность в Вашем мозгу – а значит, я не весь умещаюсь в моем багдадском воплощении. Это утешает.

Ваше письмо датировано 6 апреля. Накануне я прочел в «Нью-Йорк таймс» Вашу передовую статью о визите президента Обамы: забавно, что Вас, бельгийку, выбрали представлять Францию. Так приятно было видеть Ваше имя в нашей газете. Я показал ее ребятам, они спрашивали: «Это та самая, с которой ты переписываешься?» Я даже загордился. Ваша статья мне очень понравилась. А как Вы написали про президента Саркози – умора.

7 апреля начали уходить английские солдаты. Мы их совсем не знали. И все равно на душе тяжело, как посмотришь, что для них все так быстро уладилось. Ладно, допустим, нас, американцев, побольше будет. Но что мы здесь делаем? Иногда я думаю, что и растолстел-то в Ираке, чтобы хоть чем-то себя занять. Это звучит цинично, я знаю, мы натворили дел в этой стране: поубивали уйму народу, много чего разрушили… Я в этом участвовал, и вспоминать это мне жутко. Я виноват и вины с себя не снимаю. И все же у меня нет ощущения, что это сделал я. Есть сознание, стыд, понятие, все, что хотите, – а вот ощущения нет.

Что же дает ощущение сделанного дела? В 25 лет, когда я был бездомным, случилось мне однажды построить что-то вроде хижины в лесу, в Пенсильвании. Это было дело моих рук, я чувствовал себя неразрывно связанным с этой хижиной. Так же неразрывно я связан с моим жиром. Быть может, заплыв жиром, я нашел способ запечатлеть в своем теле то зло, которое натворил и которого не ощущаю. Сложно все это.

В общем, ожирение стало моим творчеством. И я продолжаю самозабвенно работать над ним. Я ем как прорва. Порой я думаю, что с Вами у меня так складно получается только потому, что Вы меня в глаза не видели, и главное – не видели, как я жру.

Игги, когда был жив, говорил, что он, толстея, воздвигает стену между собой и миром. Для него это, наверно, было правдой. И вот доказательство тому: он умер, когда не стало этой стены. У каждого из нас своя теория о нашем жире. Бозо говорит, что его жир – злой и поэтому он стремится накопить его как можно больше. Я понимаю, что он хочет сказать. Мы отравляем жизнь окружающим зрелищем наших жирных тел, это же так просто. Плампи набирает вес, чтобы вернуться в младенчество. Вот такое у него ощущение. Мы не решаемся ему сказать, что свет не видывал такого омерзительного младенца.

Иное дело у меня. Когда я пишу, что это мое творчество, я не шучу. Тут Вы можете меня понять. У Вас есть творчество, а что это такое – творчество – никто не знает. Мы отдаем ему все, а между тем оно – тайна для нас. Здесь, собственно, и кончается параллель. Ваше творчество уважают и ценят, вы можете им гордиться по праву. Но и мое, пусть в нем нет ничего художественного, имеет смысл. Я конечно же сделал это не нарочно, ничего такого не замышлял, можно даже сказать, что я творю поневоле. Однако и мне случается, когда я ем как одержимый, испытывать ту окрыленность, которая, смею полагать, называется вдохновением.

Когда я встаю на весы, мне страшно и стыдно, потому что я знаю, что цифра, и без того устрашающая, еще вырастет. И все же всякий раз при виде нового вердикта, всякий раз, когда я беру очередной немыслимый весовой барьер, я, само собой, ужасаюсь, но еще и горжусь: я это смог! Значит, нет предела моим возможностям. Нет границ моей экспансии. До каких высот я смогу подняться? Впрочем, «подняться» – это скорее о цифрах, а для меня неподходящий глагол, потому что расту я не ввысь, а вширь. «Раздуться» – вот верное слово. Я неуклонно увеличиваюсь в объеме, как будто big bang[16] случился внутри меня, когда я прибыл в Ирак.

Иной раз после еды, откинувшись на стуле (для нас пришлось заказать специальные, из сверхпрочной стали), я забываюсь ненадолго в своих мыслях и говорю себе: «Вот сейчас я толстею. Мое брюхо начинает свою работу». Это потрясающе – представлять, как пища превращается в жировые ткани. Тело – отлаженный механизм. Жаль, что я не чувствую, в какой именно момент образуются липиды, было бы интересно это узнать.

Я пытался поговорить об этом с ребятами – они ответили мне, что это мерзость. «Если вам противно толстеть, садитесь на диету», – сказал я. «И ты туда же?» – обиделись они. «Нет, конечно, – возразил я, – но если у нас нет выбора, почему бы не толстеть радостно и любознательно? Это ведь тоже опыт, не так ли?» Они посмотрели на меня как на полоумного.

Вы можете понять меня лучше их, хоть Вы – другое дело, Вы творите намеренно, с гордостью, в неком умственном трансе, Вы перечитываете написанное с увлечением, которое я вряд ли смогу испытать, глядя на свое пузо, – и Вас, я знаю, не оставляет чувство, что Ваше творчество больше Вас самой. Вот и мое творчество больше меня.

Когда у меня хватает духу посмотреться нагишом в зеркало, я силой заставляю себя преодолеть ужас, который внушает мне это отражение, и подумать: «Это я. Я – одновременно то, что я есть, и то, что я делаю. Никто, кроме меня, не может похвалиться таким свершением. Но неужели все это сделал я, я один? Быть того не может».

Насколько мне известно, Вы сейчас работаете над 65-й рукописью. Да, романы Ваши не очень объемистые, согласен. И все же, глядя на свои 65 томов, Вы думаете, наверно, то же самое: не может быть, что все это написали Вы, Вы одна. И это не конец, Вы будете писать еще и еще.

Я надеюсь, что Вы не сочтете меня умалишенным или невежливым.

Искренне Ваш

Мелвин Мэппл

Багдад, 11/04/2009

Признаюсь, я была тронута тем, что он написал о моей статье в «Нью-Йорк таймс». «Vanitas vanitatum sed omnia vanitas»[17]. В остальном же, хоть я и поняла, что он хотел сказать, мне было как-то не по себе от сравнения моих чернильно-бумажных детей с его жирами. Гордыня во мне готова была дать отповедь: помилуйте, я пишу в аскезе и голоде, отдаю все силы, физические и душевные, чтобы достичь вершин вдохновения, а толстеть, даже в таких колоссальных пропорциях, надо полагать, далеко не столь тяжкий труд.

Но о таком резком ответе не могло быть и речи. Поэтому я предпочла понять его буквально.

Дорогой Мелвин Мэппл,

Я сейчас работаю над 66-й рукописью и просто потрясена меткостью Вашего сравнения. Ваше письмо навело меня на мысли об авангарде современного искусства – я имею в виду боди-арт.

Я знала одну студентку художественного коллежа – эта девушка в качестве курсовой работы решила из анорексии, которой она страдала в то время, создать произведение искусства. Она терпеливо фотографировала свое худеющее с каждым днем тело в зеркале ванной комнаты, записывала неуклонно снижающиеся показатели веса и количество выпадавших за день волос, зафиксировала дату прекращения месячных и т. д. Свою работу она представила без комментариев, в виде силлабуса, где были только снимки, даты, цифры веса, клочья волос – до самого конца, означавшего в ее случае не смерть, а всего лишь сотую страницу, так как именно это число страниц должна была содержать курсовая. У девушки едва хватило сил защитить ее перед комиссией, которая поставила ей высший балл. После этого она легла в клинику. Сейчас ей гораздо лучше, и я не исключаю, что ее студенческая работа во многом способствовала выздоровлению. Больным анорексией нужно не осуждение, но констатация их недуга. Девушка нашла весьма остроумный способ это сделать, заодно решив всегда непростую для студентов проблему курсовой.

Mutatis mutandis[18] Вы могли бы последовать ее примеру. Я не знаю, запечатлен ли на фотографиях Ваш набор веса до сих пор, но если нет, еще не поздно начать. Записывайте цифры и все физические и психические симптомы Вашей эволюции. У Вас наверняка есть фото той поры, когда Вы были худым, – поместите их на первых страницах альбома. Продолжая толстеть, Вы сможете делать все более впечатляющие снимки. Старайтесь заснять те части Вашего тела, где полнота особенно наглядна. Но не пренебрегайте и «отстающими» участками, такими как ступни, – они, конечно, раздулись меньше, чем живот или руки, но Ваш размер ноги наверняка тоже увеличился.