Джон Апдайк - Деревни Страница 6

Однажды на Кедровом холме, сразу же за брошенной будкой мороженщика, Оуэн увидел в дорожной грязи ка-кую-то беловатую вещь, похожую на спущенный воздушный шарик. Он нагнулся, чтобы получше рассмотреть незнакомый предмет, но мама строгим голосом, который появлялся у нее в чрезвычайных обстоятельствах, сказала: «Не трогай!»

Почему не трогать? Что тут опасного?

— Что это? — спросил Оуэн.

— Гадость, — сказала мама.

Оуэн хорошо знал это слово. Первый раз он произнес его совсем маленьким, когда ему не понравилась какая-то еда. Птичий помет на камне и червяки, выползающие из травы, тоже были гадостью.

— Что это было? — настаивал он. Прошедшее время выдавало его понимание, что гадость на дороге использована и выброшена.

Заманчивая резиновая гадость осталась позади, но старшие Маккензи были из тех родителей, которые не любили оставлять без ответа вопросы ребенка.

— Эта штука как клинекс, — сказал наконец отец, — для того, чтобы соблюдать гигиену.

— И еще для того, чтобы отпугивать аиста, несущего ребенка, — добавила мама задорным девичьим тоном.

Оуэн почувствовал: у мамы с папой какой-то общий секрет. Сам он чаше секретничал с мамой, особенно когда папы не было дома. Мама не была совсем счастлива — таким был их главный секрет, хотя почему она была несчастлива, Оуэн не догадывался. «Трудно быть в одном и том же доме дочерью, женой и матерью», — говорила она ему, но он не понимал, почему трудно. Сам он одновременно был и сыном, и внуком, и чьим-то соучеником и вполне мог бы быть еще и братом. Наверное, быть женщиной уже само по себе трудно. Бывали дни, когда она никого не хотела видеть и рано укладывалась спать. Это пугало его, и он не шел к ней пожелать спокойной ночи.

Его комнатушка была через стенку от родительской спальни, и он невольно слышал их разговоры — обмен резкими репликами во время ссоры, вздохи и усталые постанывания по вечерам, веселую утреннюю воркотню. Он радовался, что мама любит его больше, чем папу, но хотел, чтобы они между собой ладили. Ему понравилось, когда после одного кошмарного сна мама с папой взяли его к себе в постель.

По мере взросления Оуэн узнавал в Уиллоу места, на которых лежали тени греха. На крыше сарая для игровых принадлежностей была площадка с брезентовым верхом. Взобраться туда удавалось не каждому. Надо было, подпрыгнув, ухватиться за потолочную балку, закинуть на нее ноги и, раскачивавшись в воздухе, забросить себя на крышу. Здесь было много рисунков и надписей, касающихся больших ребят и девчонок, которых он не знал. Иногда после закрытия площадки сюда забиралась Джинджер Биттинг. Оуэн любил растянуться здесь во весь рост и воображать, что рядом с ним она, ее гибкое, сильное тело.

Окончив седьмой класс, Оуэн из начальной школы перешел в среднюю. Она находилась на Элтон-авеню, в полумиле от его дома. Хотя мальчикам и девочкам разрешалось ходить здесь куда угодно и вместе играть на площадке перед школой, что запрещали в начальной школе, в нижних окнах на той стороне здания, что выходила на улицу, был какой-то греховный соблазн. Это были окна раздевалки для девочек, зарешеченные проволочной сеткой и выкрашенные изнутри черной краской. Но краска со временем растрескалась, вдобавок ее местами соскребли изнутри. Официально в средней школе ничего не запрещалось, однако учителя прогоняли отсюда учеников. И все же примятая трава под заветными окошками свидетельствовала, что мальчишки все равно подглядывали. Память взрослого Оуэна сохранила красочные, как сераль у Жана Огюста Энгра, картины: голые девочки на фоне обернутых асбестом труб и металлических шкафчиков, девочки с поблескивающими после душа плечами и попами. Он как будто снова видел Барбару Эмрих и Элис Стоттлмейер, Барбару Долински и Грейс Бикту. Джинджер Биттинг почему-то среди них не было. Оуэн рос вместе с расцветающей наготой своих соучениц.

Несмотря на рассказы взрослых ребят и собственные подглядывания, несмотря на то, что его мать, поклонявшаяся Природе и ставившая естественное превыше всего, по утрам нередко дефилировала в туалет нагишом, а когда он был маленьким, брала его к себе в ванну, Оуэн до зрелого возраста до странности мало представлял себе, как устроено женское тело. Он знал только тех существ противоположного пола, которые принадлежали его поколению. Настоящих наставников у него не было.

Однажды, когда мисс Мулл ушла домой, они начали бороться с круглолицей Дорис Шанахан, девчонкой-сорванцом из 8 «Б» класса — она со свистом гоняла на велосипеде и играла с мальчишками в баскетбол. Дорис повалила его и торжествующе встала над ним, расставив ноги. Трусики на ней были свободные, и он разглядел несколько вьющихся черных волосков. До этого волос на лобковом бугре он не видел. У него самого ни в паху, ни под мышками волос еще не было. Он понимал: смотреть на Дорис в такой позе большой грех, но он радовался тому, что увидел. Это было новое знание, а любое знание, как говорят старики, идет человеку на пользу.

Глава 3. Муж

Если Оуэн, проснувшись, видит, что Джулии в кровати нет, он отправляется на ее поиски. — Ты где, сладкая? — зовет он.

— Я здесь, дорогой, — отзывается она из какой-то дальней комнаты. Из-за ухудшения слуха Оуэн не может определить, где жена — наверху или внизу.

Каждое утро она разыгрывает этот полукомический ритуал в надежде задобрить, отодвинуть наступающую дряхлость.

— Где здесь? — кричит он с нарастающим раздражением.

Джулия тоже стала хуже слышать — или же не испытывает желания отвечать мужу. Она смолкает, как радиоприемник в автомобиле, въезжающем в тоннель. «Какое ребячество, — проносится у него в голове, — думать, что «здесь» все объяснит. Это эгоистично — считать себя центром Вселенной!»

Однако не будь Джулия эгоистичной, она не дала бы ему то, что было нужно в пору их знакомства — новую опору в жизни. Их брак начался с того, что оба разгадали в другом самовлюбленность. Первая его жена не была такой эгоистичной, она как будто по рассеянности оставила свое «я» в соседней комнате, подобно очкам для чтения.

Джулия, наверное, вышла во двор, в этих своих шлепанцах. Она любит находиться на свежем воздухе. Так лучше чувствуется погода, слышен дорожный шум. Летом в одной ночной рубашке она идет полоть сорняки на грядках, подол ее сорочки становится мокрым от росы, на шлепанцы липнет грязь. Оуэну приходится спуститься в пижаме вниз. Он даже выходит босиком на автомобильную дорожку, ведущую к дому. Щебенчатое покрытие еще не нагрелось и не жжет ступни. Вот уже два десятилетия, что они живут здесь, Оуэн в случае необходимости (не захлопнулась дверца автомобиля, и быстро садятся батареи, питающие его внутренний свет; почтальон, сделавший в предрассветных сумерках крутой поворот на велосипеде, по небрежности закинул газеты в кусты; забыли выключить поливной шланг) в любую погоду выходит с голыми ногами на щебенчатую дорожку. Оказывается, несколько шагов можно стерпеть и на морозце, и на палящей жаре. Более того, эти несколько шагов вливали в него живительную силу через нервные окончания на ступнях.

Он хочет рассказать Джулии приснившийся ему сон, рассказать до того, как груз будней придавит хрупкое ночное видение. Желание поделиться с женой появляется сразу же, едва он проснулся, но Джулия давно уже потеряла интерес к ночной деятельности его головного мозга.

Минувшей ночью ему снилось, будто он стоит у их белого дома, на той его стороне, что выходит на океан, и видит, как Джулия на черном «БМВ» уезжает в Бостон по одному из своих бесчисленных дел. Блестящая машина проносится мимо, и сразу же вслед за ней выезжает его потрепанный темно-бурый «мицубиси», за рулем которого — нет, не он, а опять-таки строгая, сосредоточенная Джулия. Первая его жена, Филлис, обычно тоже вела машину вот так же, с высоко поднятой головой, напряженно выпрямившись и слегка откинувшись назад, словно в ожидании, что вот-вот взорвется мотор.

Оуэн не находил ничего странного в том, что видит двух Джулий, зато чувствовал: ее быстрая езда опасна. «Помедленнее, дорогая, помедленнее, сбрось скорость!» Навстречу ей по шоссе — такому узкому, что два автомобиля разъезжались с трудом, — двигались несколько машин. Чтобы не столкнуться с ней, водители отчаянно маневрировали. Один «фольксваген», эта известная своей ненадежностью марка, пришедшая к ним из 60-х годов, эпохи бунта контркультуры и обывательской бережливости, съехал с проезжей части на правую обочину, которой Оуэн поначалу не видел. Другая машина тащила старый дребезжащий трейлер. Он сообразил: водители автомобилей каждую неделю стригли у него газоны. Но это еще не все. Войдя в дом, Оуэн обнаруживает у себя в гостиной трех толстогубых китайцев. Они сидят этакими надутыми резиновыми куклами, сидят молча, точно чего-то ожидая. Китайцы и загорелые до черноты парни, что с сигаретами в зубах разъезжали каждую пятницу на косилках по участку, оставляя в углах огрехи, — все они, казалось, ошибочно предполагали, что в отсутствие Джулии, вернее двух уехавших в Бостон Джулий, он будет отдавать им распоряжения, говорить, что еще надо сделать. Он владел этим домом и этим участком. Он был здесь хозяином, боссом. Однако в жизни сей роли он не освоил. Родившись младенцем, он им и остался. Таким сохранила его жизнь в мечтах. В полном замешательстве Оуэн проснулся.