Юрий Рытхеу - Самые красивые корабли Страница 6

Казалось бы, за эти семь лет, что они прожили здесь, Юнэу могла прочно привыкнуть к тундровой жизни, но все же ее тянуло обратно, в родное селение. Это желание усиливалось с каждым годом, пока не стало мучительной болезнью, изнуряющей душу и тело.

Уходить от новой жизни дальше было некуда. Пришлось смириться с тем, что в стойбище приезжали новые люди с побережья и новые торговцы. Новые торговцы не возили дурной веселящей воды, но в тундре, не хуже чем в других местах, умели гнать самогон. Аппарат делался из большого котла с тщательно притертой деревянной пробкой, а змеевиком служил аккуратно снятый ствол винчестера, который, по уверениям знатоков, после такой службы становился еще лучше.

В те мгновения, когда Юнэу в голову ударяла горячая волна, с особой отчетливостью вспоминалось родное прибрежное селение и вся тамошняя жизнь представлялась куда привлекательнее, чем тундровая.

На исходе седьмой зимы в стойбище приехал еще один человек. Он казался настоящим чукчей, потому что одет был в кухлянку, меховые штаны, камусовые торбаса и вдобавок хорошо говорил по-чукотски.

Приезжий собрал в яранге Армоля пастухов и уж в который раз стал говорить, что жителям тундры грамота так же необходима, как и прибрежным жителям, которые, по его словам, уже все умели различать следы человеческой речи на бумаге. Гость просил отдать ему детей, которых он клялся вернуть целыми и невредимыми — только научит их чтению и письму. Пастухи внимательно слушали и усердно курили табак, привезенный гостем. Они привыкли к таким разговорам. Почему же не послушать интересные новости? Все равно никто не отдаст свое дитя на обучение делу, которое и взрослым-то кажется никчемным.

— Новая жизнь идет в тундру, — продолжал приезжий. — Эта жизнь — будущее ваших детей. Став взрослыми, они вам не скажут спасибо, если вы сейчас не прислушаетесь ко мне и не пошлете детей в школу. Я знаю, что это нелегко. Я сам жил и рос в деревне и был пастухом.

— Оленей пас? — спросил кто-то из собравшихся.

— Коров и свиней пас, — ответил приезжий, — и гусей.

— Ну и умеешь врать ты! — не выдержал Атык. — Как же можно пасти птицу? Она же летает! Может быть, скажешь, что и летать умеешь?

Вопрос Атыка внес оживление, всем стало интересно: что теперь скажет бывший пастух коров и гусей.

— И человек тоже летает, — совершенно спокойно ответил гость. — И гуси такие есть, которые летать не умеют. Домашние гуси. Так кто хочет первым записаться? — деловито спросил приезжий и вынул бумагу и карандаш.

Пастухи с любопытством сгрудились вокруг него: интересно посмотреть на орудия письма.

— А можешь ты изобразить мое имя, имя моей жены, дочери? — спросил Атык.

— Скажи — увидишь, — невозмутимо ответил приезжий.

Атыку вдруг стало страшно, и он отпрянул назад.

— А я думал, что ты настоящий мужчина, — не скрывая презрения, произнес гость. — Даю слово: ни с тобой, ни с твоими близкими ничего не случится.

Атык покраснел от стыда и опустил голову.

— Атык я, дочку зовут Тынэна, а жену — Юнэу, — тихо сказал он.

Кусочек дерева с наконечником из пачкающего камня, будто заяц по снежной целине, побежал по белому полю бумаги, оставляя петляющие следы.

Атык внимательно наблюдал.

— Где тут мое имя? — спросил он, когда гость закончил писать.

— Вот оно.

Сзади навалились пастухи: им тоже хотелось увидеть имя своего товарища на бумаге.

— Непохож, — сказал кто-то из-за спины.

— Вот тут Тынэна, а это — Юнэу, — показал гость.

— Как же так? — недоверчиво произнес Атык. — Ведь девочка меньше родителей, а тут она больше. Наверное, ты все врешь! И про нелетающих гусей, и про летающих людей. Лучше по-хорошему уезжай-ка отсюда. Завтра мы дадим тебе провожатого. И советую — бросай свое дело. Ты человек взрослый и сильный. Оставался бы лучше пастухом, не смешил людей.

Люди громко смеялись, выходя из яранги. Гость стоял над своей бумагой, растерянный и жалкий. Что-то шевельнулось в душе Атыка. Он подошел:

— Пойдем ко мне в ярангу, поешь оленьего мяса.

Гость покорно пошел следом.

Он вежливо поздоровался с Юнэу и долго смотрел на Тынэну.

Атык потчевал гостя вареной олениной, свежим костным мозгом. В конце трапезы подал кружку аръапаны — крепкого оленьего бульону.

— Нехорошо получилось, — сочувствовал Атык. — Ты не должен так плохо думать о нас. Мы не маленькие дети, кое-что в жизни понимаем. Когда нам говорят о настоящей жизни, мы слушаем и не перебиваем. А когда начинают врать…

— Все, что я рассказывал, чистая правда, — угрюмо повторил гость, отхлебывая из чашки с бульоном. — Поезжайте на побережье, сами все увидите. — Гость повернулся к девочке. — Вырастет ваша дочь, и к тому времени здесь будет совсем другая жизнь. Грамотные чукчи и эскимосы приедут к вам в гости. Встретит их ваша дочь-красавица, спросят ее, грамотная ли она, и окажется, что ни читать, ни писать ваша Тынэна не умеет…

— Думаю, что наши гости такие глупые вопросы задавать не будут, — уверенно сказал Атык, прекращая этим разговор. — Жена, постели гостю!

— Пусть гость говорит, — ответила Юнэу.

Атык удивленно посмотрел на нее: когда говорит мужчина, тундровая женщина молчит… Но сейчас в глазах Юнэу было то, давно забытое, словно она очутилась на берегу моря. Значит, то еще живет в ее памяти. От недавней уверенности у Атыка не осталось и следа. Он виновато посмотрел на гостя, на жену и что-то пробормотал.

Тогда Юнэу сама обратилась к гостю:

— Говорите, мы слушаем вас.

Гость, польщенный таким вниманием, принялся с жаром рассказывать о жизни на побережье — о большой школе, построенной в Нымныме, о чукчах-радистах, научившихся слушать далекую Москву и проходящие корабли…

— Разве корабль имеет свой голос? — недоверчиво перебила Юнэу.

— Конечно! — с жаром ответил гость. — На всех лучших кораблях арктического флота есть радиостанции. Идет такой корабль мимо Нымныма, а радист на берегу сидит и разговаривает с кораблем, спрашивает — куда идет, какой груз везет.

— Атык, — обратилась к мужу Юнэу, — мы должны вернуться на побережье. Мы анкалины, а не тундровые жители. Глаза наши соскучились по синему простору, уши наши хотят слушать морской прибой.

— Но там у нас ничего не осталось, — нерешительно возразил Атык, — ни яранги, ничего… А тут у нас двести сорок три оленя. Как мы их бросим?

— Что же, — холодно произнесла Юнэу, — ты как хочешь, а мы с Тынэной едем на побережье. Пусть дочка учится слушать проходящие корабли.

— К чему это ей? — попытался возразить Атык.

— Как к чему? — искренне удивилась Юнэу. — Неужто ты стал таким оленным, что позабыл море? Ты как упавший с горы камень. А настоящий человек не камень. Почему так, — обратилась Юнэу к гостю, — когда живешь на берегу, на большом морском пути, всегда кажется, что самые лучшие, самые красивые корабли — это те, которые прошли мимо? И хочется тогда бросить все, уйти вслед за ними и посмотреть, какие они, эти корабли, и что за прекрасная земля, куда они держат путь. Почему надо отбирать у человека его прекрасный корабль?

Чем дольше говорила Юнэу, тем ниже опускал голову Атык: все, на что он положил жизнь, оказалось бессильным перед тем, что владело душой Юнэу… Может быть, она — это прекрасный корабль самого Атыка, и он не может догнать и увидеть, что и куда везет она, что за дальние прекрасные страны влекут ее? И Атык понял в это мгновение, что уже не уйти ему от нее никуда, всю жизнь мучиться, желая понять и разгадать загадку проходящего вдали прекрасного корабля.

— Мы согласны ехать на побережье, — тихо сказал Атык.

— Вот и отлично! — слегка удивленный неожиданным решением, произнес гость: он совсем недавно поселился на чукотском берегу.

Обратная дорога к побережью совсем не была похожа на то мучительное путешествие, которое Атык и Юнэу с маленькой дочкой проделали почти восемь лет назад. Только одно было таким же, как и в тот голодный год: неизвестность впереди.

Первым ехал Атык на легкой нарте, за ним — Юнэу с дочерью на грузовой, а позади шла нарта учителя Быстрова.

Юнэу сидела спиной к собакам и смотрела, как русский человек ловко правил упряжкой. Может быть, Атык не прав, считая его лгуном и никчемным человеком, бросившим настоящее дело пастуха?

Тынэна уснула на ласковом весеннем солнце. Когда человек тепло одет и его везут хорошие, сильные собаки, нет большего удовольствия, как ехать по бесконечной снежной равнине, подставив лицо теплым лучам. Блеск снега заставляет зажмуривать глаза, и поневоле засыпаешь, убаюканный легким покачиванием нарты на снежных застругах.

На исходе второго дня Юнэу увидит родное селение, знакомые лица, сохранившиеся в памяти на протяжении многих лет; пойдет на берег и взглянет на далекий горизонт. Потом наступит лето. Сойдет снег со склонов гор, побегут ручьи и реки, освобожденные от снега и льда, южным ураганом оторвет припай, и мимо Нымныма пройдут корабли.