Анатолий Жуков - Судить Адама! Страница 6

– А у тебя карточка дырявая, – не поддался Парфенька.

– Истинно так, – поддержали птичницы. – А уж ругатель-то, ругатель… Пьяный ли, трезвый ли, а как зачнет «молиться» – хоть святых выноси. Да все по матушке, по матушке…

– Потому что конопатый, – объяснил Парфенька, махнув рукой.

– Че-во-о?

– Рожа, говорю, у тебя вся в ямках. Будто на ей черти горох молотили.

– Вот я те щас дам горох…

И рябой уже протянул к нему длинные клешни, но был.спугнут веселым гудком водовоза: Витяй накачал цистерну и вот подымался от берега сюда. Груженая машина ревела натужно, сердито, и диковинная чудо-рыба задрожала, а потом обреченно прикрыла розовыми веками синие колдовские глаза.

Парфенька зябко поежился: впервые он видел у рыбы веки, да еще с темными ресницами, при синих-синих глазах, которые в спокойном состоянии светлели, становились голубыми. А бужевольник Витяй гудит как оглашенный, того и гляди наедет на нее, раздавит такую-то красоту.

– Куда прешь! – закричал он, махая руками. – Левее бери, левее, вот сюда!

Машина, оставляя на росной траве двойные следы, поднялась к ветле и остановилась, устало урча и попыхивая дымком. Витяй выскочил на подножку и лихо кинул руку к соломенной голове.

– Товарищ генерал, ваше приказание выполнено, бассейн для Лукерьи приготовлен.

– Открывай, – приказал Парфенька и обернулся к птичницам и кормачам: – А вы беритесь за рыбу, сейчас в цистерну станем засовывать.

– Это не Лукерья, – сказал опять рябой. – А в воду зачем?

– Чтобы живая была. – Парфенька взял голову рыбы за жаберные крышки, с усилием поднял. – Ох, тяга-то, господи! Беритесь за мной и вместе потянем.

– Зачем живая-то, Парфеньк? – не понимал рябой. – Все одно же на сковородку. А со свежим огурчиком, с лучком – другой закуски не надо.

– Кому чего, пьянице закуска.

– А ты меня поил?

– Еще чего захотел! Берись, берись, не выкатывай буркалы-то, не пугливая.

Впятером они быстро размотали тело рыбы со ствола ветлы, поднесли к машине. Витяй принял зеленую голову, подержал, удивляясь ее чарующим глазам и черным ресницам.

– А ведь это наяда, – сказал он. – Ну, батяня, отмочил ты шуточку.

– Какая еще наяда?

– Речная богиня, сказочная. – И сунул ее носом в горловину цистерны. Она с плеском ушла на дно. – Пей, родимая!

Парфенька ожидал, что рыба будет сопротивляться, но она неожиданно сама стала втягиваться в цистерну, извиваясь и расшвыривая его помощников, и втягивалась так быстро, что из горловины тут же полилась вода. Витяй стоял на верху цистерны и, склонившись над люком, наблюдал, как рыба, шурша чешуей по бортику, втягивалась вовнутрь.

– Кольцами свивается, – сообщил он полушепотом. – Эдак скоро всю цистерну наполнит.

– Не давай наполнять-то, – встревожился Парфенька, – задохнется без воды.

– Она умная, не вплотную ложится. Кормачи и птичницы стояли у машины и пораженно следили, как извивается сказочная рыба, метр за метром скрываясь в цистерне с надписью «огнеопасно».

Прежде это был трехтонный бензовоз, с годами он подносился, цистерна у него расхудилась и стала подтекать, машину отдали совхозным животноводам. Зимой ее ремонтировали, а с весны до осени она возила воду в летние лагеря дойных гуртов. Шоферами на ней были чаще зеленые новички или проштрафившиеся асы, забывающие закусывать. Витяй не принадлежал ни к тем, ни к этим.

– Ты чего в водовозы определился? – спросил Парфенька, довольный, что сын заворожен его рыбой.

– На повышение пошел, – ухмыльнулся Витяй. – Сам директор совхоза товарищ Мытарин назначил. Поезжай, говорит, Виктор Парфеньевич, и внедри любовь молодым дояркам, а то Борис Иваныч один не справляется. Любовь к труду.

– По дружку, стал быть, соскучился?

– И по подружкам. Их там десяток, а он один, ослабел, поди, обессилел, а им обязательства надо выполнять, за высокое звание бороться. Буду вдохновлять.

– За рыбой гляди, вдохновлялыцик. Вроде не ползет?

Витяй нагнулся над люком, потом потрогал пальцами напряженно свисавшее по боку цистерны тело.

– Замерла. Полбака заполнила и утихла, умница. Разрешите везти на уху, товарищ адмирал?

Парфенька, серьезный и деловитый, как грач на пашне, промолчал, размышляя. Хоть и много втянулось в цистерну рыбы, метров пятнадцать, она по-прежнему уходила к самому берегу и дальше, в залив, теперь затихший, зеркально гладкий, сверкающий от солнца. Значит, успокоилась, отдыхает. Если теперь везти, то потревожишь и она выскользнет из цистерны, а не выскользнет – разорвешь на две части. Но и стоять долго нельзя: роса зот-вот сойдет, солнце высушит „чешую, и рыба подохнет. Поливать? Это сколько же людей надо, если ведрами. Да и неизвестно, какое время придется стоять.

– Ну как ты тут, голубок?… Уф-ф, задохнулся… С добычей тебя! Ух, сердце зашлось… – Часто дыша, Голубок окинул взглядом машину с рыбой, берег и залив, где она продолжалась, озадаченных людей и покачал потной прилизанной головой: – Настоящего Змея Горыныча поймал. Как в сказке. А я сперва думал, что Лукерья. Слышь, Бугорков? Что же теперь делать станем? Ох, еле отдышался. Председателя бужу, говорю ему, а он, голубок, пальцем у виска: спятил-де ты или после вчерашнего? Я тогда к телефону и – в район начальству: а оттуда, не поймешь кто, ругается: кой черт, кричит, в такую рань тревожите. И тоже не поверил, голубок. Проспись пока, говорит, а я милицию сейчас пришлю, рыбнадзор… Что же нам делать-то теперь, ждать?

– Не знаю, – сказал Парфенька. – Давайте думать вместе. – И первым, как неопытный начальник, поведал свои сомнения насчет сохранности и перевозки диковинной добычи. А сохранить ее надо обязательно.

– Да зачем? – не понял опять рябой. – Давайте разрежем, и что в машине – Парфеньке, а что на нашей земле – наше.

– Не удержим, в залив уползет, – сказал Степка.

– Без головы-то? Дай-ко у тебя отрежем, итить твою мамушку, поползешь ты домой иль, к примеру, в магазин?!

– Да пошто резать-то? – вступилась одна из птичниц. – Рыбак пымал, его и воля. А он дело говорит. Сперва вынуть надо всю, а потом и делить. Так, Дашутк?

Старая Дашутка перекрестилась:

– Эдак, Машутка, эдак. Мы с горем, бог с милостью. Теперь у нас и рыбка, и мясцо. Низкий поклон тебе, Парфенюшка. – И – в пояс ему.

Парфенька горестно Вздохнул и поглядел на Витяя, сидящего с папиросой во рту на цистерне: если и у сына похожие мысли, дело плохо. Но Витяй опять его выручил.

– Я думаю, батяня прав, – сказал он и плюнул под ноги рябому кормачу. – Вы готовы слопать ее, делить уж начали, а это ведь не рыба, не щука какая-нибудь.

– Что же по-твоему? – удивился Степка.

– А ты разуй глаза-то, проморгайся, мужик ты беспривязный.

– Почему эт беспривязный?

– Потому что ни скота у вас в Ивановке, ничего, сами нахлебниками живете.

– У вас в Хмелевке больно много!

– Ты на нас не кивай, у нас райцентр, совхоз. Мы люди рабочие. Понял. А рабочий – это гегемон. Что скажем, то и будешь делать. Усек? Передай товарищу.

– Ишь какой, ити его…

– Да, такой. И брови на меня не хмурь, квазимода, пошевели единственной-то извилиной.

– Сам ты это… как, Степк?

– Квазиморда какая-то.

– Молодцы, грамотеи! Но слушайте сюда и проникайтесь. Это не Лукерья какая-нибудь, не рыба, это – мечта всей жизни, сказка, изумрудно-янтарная наяда, уникальное явление природы. Понятно теперь? Ее закон охраняет.

– Понятно. Кто это такая наяда?

– Понял, называется. В Древней Греции так звали нимф, богинь ручьев, речек и озер. Русалки, по-нашему.

– Русалки не такие. Русалки – девушки с рыбьими хвостами.

– А эта? Вы поглядите, какие у нее небесные глаза! А веки с черными длинными ресницами! А плавники-ладошки!… Об этом чуде сегодня же узнает весь район, вся область, а завтра весь просвещенный мир. – Витяй бросил дымящую папироску, спрыгнул на землю к кормачам. – Усекли? И наедет тут начальства всякого, ученых, корреспондентов разных тьма. И рядом с чудом природы они увидят ваши небритые рожи. Поняли теперь, что вам делать?

– Опохмелиться, – сообщил Степка.

– Побриться, – сказал рябой.

– Побриться, и почище. А потом умыться с мылом. С туалетным. И шею помойте, и уши. Подстригите также ногти, волосы, причешитесь. А одежонку не парадную надевайте, а рабочую, хорошо бы чистую, не очень мятую. Тогда вас хоть в газету, хоть в иностранный журнал – русские богатыри Степан…

– Лапкин, – подсказал Степка.

– Лапкин и?…

– Степан Трофимович Бугорков, – сказал рябой обиженно. – Зачем это, Степку сперва, а меня опосля? Он в два раза моложе, сопляк еще, а я трудовой этот… ветеран.

– Ветеран-ан! Неужели? Ну, извини, не знал, извини, Степан Трофимович. Тогда скажем так: два русских богатыря, два Степана, старый и молодой, а именно, Степан Трофимович Бугорков, ветеран, и

Степан Лапкин, молодой, да ранний, самоотверженно прибежали узнать, не Лукерью ли пойма…