Игорь Данилевский - Сессия: Дневник преподавателя-взяточника Страница 6

– Может, мы кафедру под тебя создадим? – добродушно смеется мой свежеиспеченный босс. На секунду я медлю с ответом, потому что мы проходим через вертушку на вахте.

– Да, такую с именной табличкой и секретаршей обязательно!

Он издает гортанное «ха-ха». Через пару секунд мы оказываемся во внутреннем дворе университета. Бочков делает еще шагов пятнадцать по направлению к виднеющемуся впереди В-корпусу и останавливается. Лицо его неожиданно делается зверским.

– Ты же понимаешь, что вести себя с людьми нужно жестко. А эти подъ…бки, бл…дь, которые были, они им еще аукнутся. Тем более, если нанять службу безопасности и вытащить всю их подноготную, на х…й, уже через три дня станет известно, кто у кого сосёт и кто кому в какой позе даёт! И тогда они и особенно вот этот – он кивает в сторону выходящего на улицу Мигунова, – поймут, какие вопросы можно задавать, а какие нет.

…На секунду у меня отваливается челюсть. Я, конечно, не против мата и сальностей в разумных пределах, но, во-первых, не в обстановке, когда недалеко от тебя устраивают перекур и то и дело шныряют из корпуса в корпус студенты (а сейчас это именно так и есть) – для вуза это как-то нетипично, и, во-вторых, меня пугает его внезапно обнаружившаяся братковская мстительность. Однако я чувствую, что если сейчас не скажу чего-нибудь в том же духе, то сразу утрачу его расположение:

– Да я сам, как услышал, думаю – ё…аный в рот, зачем он это говорит!..

…По довольной улыбке Бочкова, больше напоминающей на этот раз оскал, я понимаю, что выбрал верное выражение для текущего момента.

– Вообще-то он мужик неплохой, Виталий Владимирович, – продолжаю я. – Просто не понимаю, с чего он вдруг на вас попёр…

Тут я делаю небольшую паузу, дожидаясь, когда с нами поравняется сам Мигунов.

– Ну, что – всё-таки, значит, можно надеяться на плодотворное сотрудничество? – почти не прерывая движения, спрашивает Сергей Петрович в своем обычном слегка ироничном стиле. Если бы он узнал, как отольётся ему этот стиль.

– Безусловно! – не вызывающим сомнения тоном отвечает Бочков. – Всё впереди!

– Ну, будем надеяться! – улыбаясь, говорит Мигунов.

– Будем надеяться! – несется ему вслед такой же бодрый месседж Бочкова. «Надежда обычно умирает последней, но на этот раз она умрет первой», – мелькает у меня в голове.

– А что вы думаете насчет Ягировой, Виталий Владимирович? Она меня ненавидит, и вам она тоже работать спокойно не даст. Вы слышали, как она вас пытала? Это все потому, что у нее муж покойный, бывший завкафедрой, – уважаемый человек. Если вы будете ее прижимать, она может и напрямую на ректора выйти.

Задав этот вопрос, я немного поеживаюсь, предчувствуя продолжение кровожадных речей своего новообретенного шефа. И он вновь не обманывает моих ожиданий.

– Пускай выходит, пускай пи…дой трясет, – её мы со всеми причитающимися почестями после аттестации на заслуженный отдых проводим, – говорит он тем же тоном, которым полчаса назад рассказывал о перспективах развития научной работы в университете.

– А она сложа руки сидеть не станет. Особенно в момент аттестации. Обязательно подойдет к проверяющим так, что вы об этом не узнаете, и накапает на меня – типа, протестируйте такие-то группы. Там результаты не очень будут, честно вам скажу.

– Я сам направлю эту комиссию куда надо, – отмахивается Бочков. – Скажу, что нужно сходить вот к этим и этим – самым заслуженным, самым уважаемым нашим преподавателям. Да х…йня вопрос!..

Мы разговариваем еще минут десять. Из них пять – в присутствии нашей коллеги с кафедры Натальи Ивановны Вазановой. Мой шеф быстро разочаровывается в ее видении образовательного процесса и интеллектуальных возможностях, вскоре делая намек, что лучше бы ей испариться. На самом деле Вазанова неглупа, но в этот раз отчего-то сама затупила и тем самым подписала себе карьерный приговор. Когда она исчезает из поля зрения, я решаю объяснить Бочкову, кто есть кто у нас в коллективе.

– Собирался сказать вам, Виталий Владимирович… – начинаю было я. Но тут у Бочкова звонит мобильный. Он вынимает его из кармана пиджака, смотрит на дисплей и скороговоркой произносит: «Прохоров». Я киваю в знак понимания того, что он должен отвлечься от нашего разговора.

– Да!… – говорит Бочков в трубку. – Хорошо, я уже на улице стою…. Жду!».

Он отключается, а через несколько секунд в дверном проходе нашего корпуса возникает фигура ректора. Еще спустя примерно такое же время он подходит к нам, поправляя старомодные роговые очки и стряхивая лишь ему заметные пылинки с черного, как смоль, костюма.

Я несмело протягиваю Прохорову ладонь и внимательно всматриваюсь в его строгие черты лица, как у хрестоматийного конструктора советского оборонного завода. От рукопожатия он не отказывается, чем вызывает у меня прилив симпатии. Все-таки он мне очень импонирует, наш Юрий Анатольевич – за понимание им общей ситуации. Не сомневаюсь, что до него не единожды доходили слухи о моей бурной деятельности. А, может быть, и не только слухи, но и пояснительные записки, которые некоторые сволочи подбрасывают в развешанные по всему институту ящики с надписями «Ваши жалобы и предложения ректору». Три с лишним года назад, в сентябре две тысячи шестого, эти проклятые ящики только появились, и, надо сказать, появились они потому, что в июне повязали доцента с кафедры химии, а в августе торжественно вывели в наручниках одного товарища, переведенного к нам Дулкановой с кафедры физкультуры (Ха-ха! Нашла кузницу кадров!), за «способствование поступлению в вуз». И уже в сентябре ректор на собрании трудового коллектива заявил, что больше не хочет оправдываться перед УБЭПом и прокуратурой, а хочет иметь упреждающую информацию. Он во всеуслышание (и, я думаю, почти искренне – знающие люди мне говорили, что он в бытность свою профессором от студентов точно ничего не брал) сказал, что «мы со взятками боролись и будем бороться». Реакцией на это были каменные выражения на лицах профессорско-преподавательского состава, вся сверхсерьезность которых была призвана изо всех сил сдерживать способные появиться улыбки. Все, да и сам Прохоров, заведомо понимают, что, во-первых, если посадить или хотя бы просто отстранить от работы девяносто процентов преподавателей, то подготовка кадров для стратегически важных отраслей промышленности на этом будет завершена. А, во-вторых, все прекрасно осознают, что не могут жить нормально на ту зарплату, которую государство им выплачивает с девяносто второго года. Существовать – да, но и то не всегда: до недавних времен и это было проблематично.

Правда, во время того же собрания ректор почему-то сказал и явную чепуху. Недобрым словом помянув ушедшего от нас в места не столь отдаленные химика Горелого (фамилия того явно подвела), он громко произнес в микрофон:

– Вот, смотрите! Из-за каких-то четырех тысяч – и три года поселения! Ну, неужели нельзя было, как сотрудникам кафедры информатики или иняза, организовать еще весной курсы и заработать тем самым гораздо большие деньги?!

Наверное, физикам и математикам, компьютерщикам и «англичанам» действительно имеет смысл организовывать такого рода курсы, но что делать при этом почти всем остальным – ассистентам и доцентам кафедр с названиями «Детали машин», «Сопротивление материалов» или «Теоретические основы теплотехники»? Да и четыре тысячи – это на самом деле вовсе не четыре тысячи. А только с одного человека… И даже не за пятерку…

Всё это моментально проносится у меня в голове. Но ректор руку все-таки пожимает, что, несомненно, хороший знак.

– Виталий Владимирович! – обращаюсь я к Бочкову. – Можно мне отвлечь Юрия Анатольевича совсем ненадолго, прежде чем вы с ним пойдете?

Бочков великодушно кивает. Я, отчасти из неподдельного чувства благодарности Прохорову за либеральное к себе отношение, отчасти – из-за желания «подлизнуть» – не без этого, конечно, – говорю ему почти торжественно и витиевато:

– Юрий Анатольевич! Я недавно выписал себе из отличного издательства в Москве уникальную книгу. Автор – Опарин, «Физические основы бестопливной энергетики». Там – про то, что противником абсолютизации второго закона термодинамики был сам Циолковский, а уж у него-то был нюх на открытия! Про то, что существовали аппараты, работавшие вопреки этому закону, которым присуждались первые места на конкурсах и премии, а потом отбирались обратно. Вы не откажетесь, если я и для вас сделаю аналогичный заказ?

– Не откажусь, – говорит ректор серьезным тоном. Бочков при этом недобро усмехается, очевидно, усматривая в происходящем сплошной подхалимаж.

– Тогда отлично! – я даже мысленно подпрыгиваю на месте. – Понимаете, я ведь сам-то занимаюсь не философией, а системными исследованиями. Есть такой закон рекордной универсальности – закон Ципфа-Парето. Описывает абсолютно разные вещи. В его формуле показатель степени для распределения богатства и гравитационной плотности звездных систем один и тот же. А Роджер Пенроуз – это известный математик – утверждает, что в процессе мышления напрямую задействована гравитация. Вот я и подумал: если Циолковский писал, что гравитация способна блокировать действие второго закона, делая энтропию нулевой, то, значит, Пенроуз скорее всего прав, ведь мышление как раз безэнтропийно. И обеспечивается это гравитацией. А закон Парето это косвенно подтверждает…